Корпократия. Как генеральные директора прибирают к рукам миллионы долларов - Роберт Монкс

Но это только часть истории. Другая часть — по мере того как новые слова вводятся в оборот, старые вымирают или мутируют, чтобы обслуживать новые потребности. В случае с Большим бизнесом мы наблюдаем, что значительная часть традиционных понятий и конструктов, определяющих отношения корпораций и общества, утратила прежнее значение. Это особенно заметно в такой новой дисциплине, как «Право и экономика», изучающей влияние бизнеса на правотворчество и правоприменение. Одно то, что можно получить ученую степень по «праву и экономике», красноречивее всего говорит о возросшем влиянии последней. Но что действительно тревожит — так это влияние, которым пользуются некоторые из самых громогласных сторонников тотальной экономизации правосудия, и их готовность позволить соображениям экономики подрывать традиционное понимание права и правонарушения.

Ведущий сторонник такого подхода Дуглас Гинсбург в своих статьях и судебных постановлениях отмечал, что, по сути, можно пойти на заведомое нарушение закона, если его последствия просчитаны и признаны приемлемыми. И Гинсбург — не какой-то рядовой юрисконсульт. Он не только председатель апелляционного суда округа Колумбия, он еще и адъюнкт-профессор права в Университете Джорджа Мейсона (чей Центр экономики и права начиная с 1998 года, получил от ExxonMobil грантов почти на 200 тысяч долларов), год преподавания в котором он чередует с годом чтения лекций в своей: альма-матер, Школе права Чикагского университета. Он вполне мог бы стать и судьей Верховного суда, куда выдвигал свою кандидатуру в 1987 году, но его планы потерпели крах, когда он признался, что в молодости несколько раз курил марихуану.

Теоретические построения Гинсбурга — чаще всего относящиеся к регулятивному законодательству — идеально вписываются в ориентированную на бухгалтерский баланс модель мира. В этой вселенной корпорация, которая собирается нарушить природоохранное законодательство, просто закладывает в бюджет возможность штрафных санкций и снимает с себя ответственность перед природой или страной, законы которой нарушает. Вот и конец идее, что в свободном обществе законы являются легитимным выражением воли общества и подчинение им есть высший гражданский долг, обязательство, которое превыше денежных соображений. С точки зрения такого правового цинизма побудительными мотивами для людей и корпораций служат не моральные или социальные обязательства, но простое желание (или нежелание, в зависимости от анализа затрат и выгод) избежать санкций.

Язык экономической теории все сильнее влияет на правительственных чиновников. Когда я работал в Министерстве труда, где отвечал за применение закона «О пенсионном обеспечении наемных работников» (ERISA), я много думал о масштабе фидуциарной[10] ответственности, лежащей на пенсионных фондах. На фонды, подпадавшие под действие ERISA, приходилось около 20 процентов общего объема акций в свободном обращении, что делало их крупнейшими акционерами публичных компаний. Следует ли наделять их фидуциарными правами и обязанностями в том же объеме, что и физических лиц, управляющих имуществом в интересах других лиц и несущих перед ними ответственность за это? Я задал этот вопрос Джею Форрестеру, одному из крупнейших теоретиков бизнеса нашего времени. Я до сих пор помню, что он сказал, слово в слово.

Форрестер — твердый противник этой идеи, поскольку она помешала бы работе рынка. «Пенсионные фонды усложняют экономическую систему, — сказал он. — Они уменьшают у человека чувство ответственности, увеличивают затраты и неэффективность, повышая накладные расходы, смещают экономику в направлении бюрократического социализма и тормозят поиск обществом менее громоздких и более понятных социальных структур».

Смысл его слов прозрачен: соблюдение фидуциарных обязательств в уравнении Форрестера — ненужная помеха. Фидуциарные обязательства просто-напросто не учитываются в мире экономики. В процессе принятия решений такой козырь, как эффективность, покрывает общественный долг — ровно так же, как язык экономики отвергает и побеждает язык этики.

В полемике о глобализации язык экономики изменил даже традиционную расстановку политических сил и приоритетов. Демократическая партия, всегда выступавшая в защиту интересов американских рабочих и рассчитывавшая на выборах на голоса крупных профсоюзов, в 1990-х переняла логику извлечения максимальной прибыли и с радостью одобрила политику глобального разделения труда. С одобрения демократов конгресс несколько раз передавал иностранным компаниям огромные контракты, включая оборонные заказы, на том только основании, что такое решение «экономично». Забудьте традиционный наказ избирателей «Сохранять рабочие места!», забудьте традиционную обязанность правительства «Не экспортировать оборонные технологии!». Сегодня главное — экономическая эффективность. Логика корпоративного и экономического новояза означает, что такие решения, в иных обстоятельствах трудные, если не политически самоубийственные, можно оправдывать соотношением затрат и выгод.

Логика корпоративного языка вторглась и во взаимоотношения доктора и пациента, которые для нескольких поколений американцев были ключевым элементом системы здравоохранения. На фоне усилий по обеспечению доступа максимально возможной части населения к медицинским услугам самого высокого качества корпоративное влияние превратило медицину в еще один товар. Пациенты превратились в клиентов. Доктора стали взаимозаменяемы — следствие того, что медицинское обслуживание поставлено на поток с использованием индустриального эффекта масштаба (снижение средних затрат по мере увеличения объема выпуска). Слишком часто самым заметным элементом связи доктор-пациент становятся денежные, а не эмоциональные отношения. Наши поставщики медицинских услуг знают все наши статистические показатели, но о нас им известно все меньше и меньше.

У такого ориентированного на прибыль подхода к медицине далекоидущие последствия. Медицинские исследования больше не проводят ради того, чтобы уменьшить страдания и улучшить качество жизни. Вместо этого эксперты настоятельно советуют при решении вопросов о финансировании изысканий в этой области прежде всего исходить из соображений конкурентоспособности. Комментарии Дэвида Гергена, который работал советником у четырех президентов США — Никсона, Форда, Рейгана и Клинтона, по поводу опытов со стволовыми клетками типичны. «В перспективе у поддержки таких исследований в Америке есть и более значимый политический аспект, — сказал он, выступая в Школе государственного управления имени Джона Кеннеди Гарвардского университета, — и это растущая конкуренция со стороны развивающегося Китая, развивающейся Индии и других стран, уже представляющих непосредственную угрозу рабочим местам в Америке». Все верно, но не следовало ли найти аргументацию более благородную, чем защита рабочих мест?

Что касается высшего образования, то тотальная «экономизация» всех аспектов университетской жизни стала столь навязчивой, что вызвала в университетах эффект бумеранга. Вспомним вынужденную отставку Лоуренса Саммерса с поста президента Гарвардского университета в 2006 году. Его смело можно назвать «наследным принцем экономики» — его дяди с отцовской и материнской сторон, Пол Самуэльсон и Кеннет Эрроу, получили Нобелевские премии по экономике, а сам он был награжден медалью Кларка[11]. Мало того, при Билле Клинтоне он занимал пост министра финансов. Казалось бы, такой впечатляющий опыт должен был играть в Гарварде на руку Саммерсу, но на самом деле профессиональные привычки только сократили его срок пребывания в должности. Как писал журнал Economist, «Саммерс подходил ко всей университетской жизни с мерками экономики и математики». Устав от экономического жаргона и резких манер Саммерса, гарвардские преподаватели взбунтовались, не пожелав мириться с перспективой сокращения факультетских бюджетов на основе оценки учебных планов с точки зрения коэффициента «затраты-выгода».