Прощай, печаль - Франсуаза Саган

Но, по правде говоря, охотничье ружье – вещь не самая удобная. Матье припомнил – он где-то это прочел, – что в таких случаях на курок нажимают большим пальцем ноги, но, к сожалению, даже руки его частенько не слушались, а уж ноги… – роскошная мебель Элен будет порушена… Так что, наверное, лучше привязать к спусковому крючку шнурок и закрепить на стуле… Бог его знает, как лучше… главное то, что ружье должно быть надлежащим образом наведено. Любопытно, что сама перспектива самоубийства, вся сопутствующая ему грязь, рассматривалась им лишь применительно к дому жены. Само собой разумеется, это и его дом, но если быть честным – ее. Исключительно. Рассматривалась как некая супружеская обязанность, одна из многих, «the last, but not the least»,[4]сказал бы владеющий английским Гобер. Самоубийство в доме Сони выглядело бы чересчур вызывающим, супружеская неверность была бы выставлена на всеобщее обозрение, а предпочтение, оказываемое Соне, получило бы явное подтверждение, чего Соня предпочла бы избежать. (Как и бедная Элен, ибо обе эти женщины с величайшим уважением, с живейшим почтением смотрели на свою личную жизнь, и это роднило их между собой.) Элен на веки вечные обрела бы право упрекать Матье в том, что он устроил ей эту «гадость». Гадость? А это действительно гадость? Неужели мужчина не может покончить с собой там, где он живет?.. Во всяком случае, ни то, ни другое место потенциального самоубийства особого восторга у Матье не вызывало… Гостиничный номер, классическое место для ухода из жизни, повергал Матье в ужас из-за полной его отъединенности от мира и избитости ситуации; прибежище исключительно самоубийц-сирот… Матье размышлял. Он всегда умел предельно четко осмысливать самые бредовые свои идеи и, напротив, несколько поверхностно относился к вещам в высшей степени серьезным. Свидетельством тому была тщательная разработка им данного неразумного замысла, ибо даже в его конкретной ситуации самоубийство все равно представляло собой некий вызов обществу. Оно являлось бы доказательством бегства от него, отрицания, неприятия окружающих, последним жестом личной независимости; и само по себе это выглядело бы проявлением нарциссизма – ну, в лучшем случае, претенциозности. Но ему на это было наплевать. Он покончил бы с собой, если бы смог, если бы захотел – если бы оказался достаточно смел, чтобы преодолеть страх перед смертью, а точнее, если ему станет достаточно страшно перед тем, что ему предстоит испытать, останься он жив. Завтра же он займется поисками морфия, шприца, ампул. Однако в этом случае нельзя будет обойтись без укола, и тут он задумался, а не предпочтительнее ли будет ружье независимо от того, какой урон по ходу дела оно причинит.

«Ты в Париже. Совсем одинок ты в толпе, и бредешь, сам не зная куда…» Чье же это стихотворение? Ах, да! Аполлинера. Строки из «Зоны», а далее следует «Песнь несчастного в любви», не слишком известные, но в цикле «Алкоголи» Матье предпочитал их всем остальным.

«Тут же, рядом с тобою, мычащих автобусов мчатся стада…», а далее:

«Горло сжала тоска… Словно ты никогда уже больше не будешь любим…»[5]

Быть любимым… Никогда больше он не будет любимым… В данный момент существовала некая молодая женщина, немного глуповатая, которая полагала, будто его любит… И она действительно его любит, сомнений быть не может! Любит и ненавидит по привычке, что характерно для женщины ее возраста, которую он невольно заставляет страдать; но от того, что он делает это невольно, она все равно страдает. Таков уж мир его чувств. Игра бессмысленная, но зато более или менее веселая. «Напрасно ты зовешь Аполлинера на помощь, таков уж твой мир». В конце-то концов, уговаривал он себя, сколько людей цитируют Аполлинера, чтобы скрасить или скрыть существование, где чувства отсутствуют начисто? Он, по крайней мере, любил и был любимым на протяжении многих месяцев. А это кое-что значит, кое-что значит? Десять, двенадцать месяцев?.. Огромный срок, если подумать, какую жизнь ведут иные мужчины. Достаточно только посмотреть, как его сверстники реагируют на очень красивых женщин: ржут, как заговорщики, обмениваются восторженными взглядами, знаками сообщают о своем успехе или поздравляют с победой! В то время как встреча с подобной женщиной, чья красота им заведомо недоступна, должна была бы заставить их побледнеть от зависти и сожаления, как бледнел сам Матье. Впрочем, нигде: ни в музее, ни в гостиной – красота не заставляла его ни смеяться, ни плакать, ни погружаться в раздумья. Он просто замирал, лишившись способности двигаться. Матье переполняли желания и неистовые страсти, разбуженные либо картиной, либо женщиной, которых судьба по недомыслию удерживала вдали от него.

Прежде любой звонок к Матильде представлялся ему жизненной необходимостью, но теперь, когда это выглядело бы вполне оправданно, потребность в срочном общении с нею улетучилась. Матильда наряду с другими превратилась в олицетворение надежды, своего рода долга, исполняя который, Матье, сентиментальный и преисполненный ностальгии, Матье, чувствительный, мечтательный и легко ранимый, мог укрыться под обличьем, под маской Матье – повесы и циника.

А пока что он брел по Парижу, не очень-то зная куда. За эти десять лет Матильда сменила адрес. С рю де Верней она переехала на рю де Турнон; с низких берегов Сены она перебралась на Люксембургские холмы; одним словом, совершила переход через бульвар Сен-Жермен. И тут Матье представил себе, как она в огромном, отороченном мехом халате, в домашних туфлях на босу ногу, с накинутой на плечи шалью, не обращая ни на что внимания, переходит бульвар Сен-Жермен, а за нею следует когорта любовников: тех, кого он знал, тех, о ком он так и не узнал, и тех, о ком он пока еще не знает, – и все они изнемогают под тяжестью давящего плечи багажа; а поток машин на бульваре замирает перед ними, как расступалось Красное море перед евреями. Чуть позже он с удивлением обнаружил, что уже остановился на рю де Турнон, – здесь как бы случайно нашлось место для машины, – у одного из подъездов, не исключено, что у подъезда Матильды, у подъезда в новом доме, куда и не собирался входить. Матье припарковался у входа и вдруг испугался: а если она действительно живет здесь, если выйдет и увидит его, как он при этом будет выглядеть, как обратится к ней? Ибо приехать к Матильде Матье решил именно потом, после Сони и после Элен. После других своих женщин: своих новых спутниц, копий тех, на ком он женился, кого он пытался любить и лелеять после Матильды… «Становлюсь хамом, – отметил Матье про себя. – Лжецом, грубияном, мерзавцем. Все преувеличиваю». И он завел машину и направился к дому Сони. Остановился, чтобы предварительно позвонить, поскольку Матье никогда не являлся к женщине, будь то даже официальная его любовница, без звонка. В первую очередь, из вежливости, но также опасаясь возможных сцен. Роль обманутого мужчины он презирал больше всего на свете, он предпочел бы играть эту роль по неведению, а не вследствие открывшихся обстоятельств. «Короче говоря, – убеждал себя Матье, – я труслив, труслив и тщеславен».

Уже давно Соня работала у своего кутюрье только по утрам и уходила с работы в час дня, если, конечно, ее не задерживало срочное дело. Это позволяло Матье устраивать себе полные сладострастия сиесты, именовавшиеся им у себя в офисе «деловыми завтраками», на которые он выезжал в час, а возвращался в четыре, рассеянно улыбаясь. Он обожал эти ранние полуденные часы, украденные у профессиональных обязанностей, украденные у работы, украденные у своих контрагентов, привыкших общаться по делу именно в это время. Или, точнее, обожал когда-то. Ибо он отдавал себе отчет в том, что уже давно не ездил к Соне в ранний полуденный час, давно об этом не мечтал и давно не находил в этом удовольствия. Кстати, эти ранние полуденные часы с некоторого времени стали восприниматься им как рутинно-вульгарные. И если ночи созданы специально для влюбленных, то ранний полдень – скорее элемент водевиля. Само собой разумеется, он оставался у Сони, если выкраивался свободный вечер, но тем его любовные предприятия и ограничивались. Уж не означало ли это, что он стареет? Или что Соня стала нравиться ему меньше, чем в начале их романа? Обе эти гипотезы, столь мучившие Матье накануне, сегодня представлялись пустыми и ненужными! Первый плюс, первое счастливое открытие, обусловленное новым его состоянием. Наверняка будут и другие.