Поводыри богов - Татьяна Алферова

Ольге неважно, что там за прялками щебечут девушки, о чем сплетничает челядь. От этой брехотни не станет ее любовь к вещему Олегу меньше, равно не станет и больше. Про сурового Асмуда тоже говорят – сын Олега. И про Асмуда неважно. Знает Ольга одно: Асмуду можно доверять, а более – никому. Их двое, они Олеговы всей душой, а кровью… Кто знает? Дитя свое, если все же родится, Ольга доверит Асмуду, и себя доверит. А что похожи они с Асмудом меж собой, и брови равно летят к вискам, и глаза светятся серой водой Варяжского моря, так урмане все похожи меж собой, они урмане. Как Олег. Весело ей, когда Асмуд приходит, хотя хмур он бывает и строг и слова без нужды не скажет. Лицо его как темная изрезанная скала, отраженная в холодной воде фьорда, пусть не видела Ольга в своей жизни такого отражения, и фьордов не видела, но посмотрит на Асмуда – и словно видит. Старше он ровно вдвое, но Ольга чувствует – равный. Ничего меж ними не было сказано, ничего, кроме дела, но знают оба то, что за словами. Не только отражение скалы в заливе, не только гордая сосна на скале, не общая кровь, неважно, уже вспоминала – по роду ли, по племени, но общая новая земля, единая земля – будущее нерожденное государство, вынашиваемое ими вместе с помощью всех богов, словенских, финских, урманских: Русь. А бог… Ольга знает, это важно – единый бог для всех, для народа и князя, она научит, она приведет свою землю к нему, единому. И даже вещего Олега не послушает, если так будет нужно.

В этом они едины, это их связует крепче крови, Олега, Асмуда, Ольгу: их земля, Русь.

Княгиня лежала без сна на мягких перинах, ждала мужа. Нянька давно уж спала у дверей на лавке, сквозь узкое окно под потолком лился холодный серебряный свет, в нем плавали гибкие тени. В ивовой клетке, накрытой пестрым платом, дремала дорогая заморская птичка ржавого цвета. Холод с запахом конопляного семени поднимался от каменного пола, залезал под полог, но княгине Ольге все казалось жарко, душно. Она откинула тонкую лебяжью перину, слушала, как воют волки. Их голоса далеко разносились в морозной ночи с того берега Волхова, где спала можжевеловая роща. Нынешней зимой волки пошаливали, забредали в город, резали телят, уносили овец. А к Нежиле-кожевнику забрался медведь-шатун, заел корову и чуть не покалечил работника. Тот пошел в хлев, встревоженный ревом, и застал косматого стервеника, объедающего еще живую буренку. Приходят звери по ночам в город, и вооруженная стража им нипочем, того гляди унесут дитя со двора. Звонко и отчаянно лаяли псы на морозе за высокими заборами.

Княгиня тяжело вздохнула, посмотрела на свое чрево, круглившееся под шелковой рубахой, но пустое. Которое лето живет с мужем, а дитя принести не может. На своей свадьбе, на пышном пиру, еще совсем девочкой она черпала горстью воду из ведра с опущенным туда деревянным удом, доставала его грубо вырезанный жезл и прижимала к губам влажную тяжесть, дружина ликовала и облизывала мгновенно пересохшие рты, муж и князь – Игорь глядел пристально, длинные усы бежали на красный подбородок. Запах хмеля мешался с запахами мяса, горящего масла и пота. Юная княгиня ждала срока, просила покровительства урманской Фрейи, длиннопалой нежной жены Одина, сопровождаемого вещими воронами и волками, но не завязалось дитя, осталась княгиня без тяжести в то лето. Верно, слишком мала летами была, так и сказали мамки.

Следующим летом она, не забывая веру предков, обратилась все же к Ладожской богине, но и своенравная Мокошь Подательница Благ не наполнила ее желанной тяжестью. Сколько ворожей – обавниц, потвор, чародеек перебывало с тех пор в княжьих палатах, сколько петухов и овец принесено к жертвенникам норманнских, словенских, корельских – разных богов. Свободно чрево и упруги, как у юницы, некормившие груди. Не захочет муж терпеть дольше, другая займет ее место, станет княгиня побочной женой. И князь Олег не заступник в этом деле. Какого бога молить? Из отобранных шести девушек ее мужа, самых любимых, пригожих и белотелых, как княгиня, тех девушек, что ходили с ней вместе в лес на Ярилин день, понесли шесть: все шесть встретили и приняли в лесу бога в себя. Все, кроме нее. Ей реветь в пустоту, как яловой корове в хлеву, ей, бедной княгине, увешанной драгоценным узорочьем, одетой рытым бархатом, укрытой темными соболями.

Княгиня тяжело повела очами, уставилась на колючий луч месяца, целящий копьецом из окна на ее ложе, прижала руки к тоскующему чреву. Жар стеснил грудь, покатился под пояс, сбил рубашку. Стройные нежные бедра раскрылись лучу навстречу, принимая его в себя, загорелось лоно, звонко крикнула княгиня и застонала, выгибаясь на ложе, проваливаясь, подхваченная светом, вверх и вниз, замотала головой, разодрала ноготками перину. Алая капля крови чиркнула по молочной коже, по стегнам княгини, расплылась на скомканном покрывале малая жертва, засмеялись звезды.

Завозилась нянька на лавке, проснулась и тревожно окликнула свою госпожу. Молчит княгиня Ольга, лишь белый лебяжий пух кружится над постелью, лишь гибкие тени мелькают, ускользая в высокое окно. Лежит княгиня в беспамятстве, руки-ноги похолодели, как у мертвой. Лоб холоден, лишь грудь да живот пылают в лихорадке. Вскинулась нянька – послать за знахаркой, но князь-Игоря почивать несут. У князя голова на сторону свесилась, слюна бежит в густой бороде, серебрится, как седина, а седины уж в бороде немало. Положили князя, он не проснулся. Повернули князя на бок, подале от жены, и та не проснулась. Спят, друг дружку не чуют, не соскучились, верно.

Утром княгиня Ольга рано открыла очи, муж храпит на боку. Прислушалась княгиня и услышала, что с этой ночи отяжелела. Разбудила князь-Игоря. Тот квасу попил, о жене вспомнил, приласкал, чего давно не случалось. Днем еще неоднократно к ковшу с квасом прикладывался. Но пиры на убыль пошли с той поры. Княгине бы радоваться, да советники назойливые совсем мужу голову заморочили, а пуще всех тот, молодой Свенельд. Перестал князь рассказывать ей о делах, перестал делиться. А как узнал, что жена понесла, вовсе от дел отстранил. Не потому что боялся: светлому князю Олегу донесет, чего не следует, – оберегал Ольгу. Так объяснил.

Ребенок рано начал брыкаться в чреве, и пикливый такой оказался, словно копьецом торкает изнутри. А нянька говорила, что у других жен – как птица крылом. Если пикливый – не иначе великий воин родится, не иначе сам Перун, новый главный бог, жадный бог, его направляет, как отец направлял бы сына. Княгиня знала.

Ворожея Либуша стала захаживать в терем княгини Прекрасы недавно, прежде-то ее и на порог бы не пустили. Желающих оказаться княжьей ворожеей – вся Варяжская улица, женская ее половина, да сколько еще по лесам, да при капищах, да бродячих ведуний. Княгиня в конце зимы затосковала о лете и вспомнила красавицу девушку, что танцевала на Купалу во главе ватаги русальцев, а больше вспомнила ее шумящие подвески, лягушачьи лапки светлого серебра и пожелала их. Те же лапки, что ювелиры приносили, Ольге не нравились, подавай ей подвески плясуньи. Странные желания стали появляться у княгини.

Привели Либушу на женскую половину, в терем, подивилась она богатству, но виду не подала. А как подвели к княгине, сразу увидела, что та в тягости, хоть и незаметно еще было. Либуша подарила Ольге свои подвески с радостью и платы не захотела. Мамки, няньки и девушки переглянулись, решили: непроста молодая ворожейка, на большее нацелилась. После, конечно, говорили, что как в воду глядели. Теперь молодая княгиня без нее двух дней прожить не может, сколько раз Ольга предлагала, чтоб Либуша в кремль перебралась, но без толку. А приказывать не хотела. Появились у Либуши богатые наряды и новые сильные рабы. Своих-то она чрез год службы отпускала на волю, и этих отпустит, если сами не захотят остаться, как уже остался садовник с дочерью.