Суть дела - Эмили Гиффин

— Он когда-нибудь вернется? — спросил Чарли, расширив печальные, но сухие глаза.

Вэлери покачала головой и ответила:

— Нет. Он не вернется.

Чарли принял это, храбро кивнул, а Вэлери снова сказала себе, что больше ничего сделать не может, кроме как быть хорошей матерью, самой лучшей матерью, насколько это в ее силах.

Но теперь, спустя годы, глядя в больничный потолок, она сомневается в правильности своих решений. Она ловит себя на мысли, что нужно было приложить больше усилий к поискам Лайона. Жалеет, что у ее сына нет отца, что они одни.

В воскресенье днем, когда Ник, Руби, Фрэнки и я отправляемся в «Таргет» покупать костюмы для Хеллоуина — таково наше представление о полноценном семейном времяпрепровождении, — я осознаю, что все больше уподобляюсь своей матери. Разумеется, я не в первый раз нехотя ловлю себя на «барбизме», как называет подобные моменты мой брат. Например, я знаю, что похожа на нее, когда предостерегаю Руби от «щекотливой ситуации» или поучаю, что «скучают только скучные люди». Я буквально ощущаю ее в себе, когда покупаю что-то на самом деле ненужное, будь то платье или упаковка лапши «Рамен», потому только, что на эти товары — распродажа. Я также, как она, осуждаю человека за то, что он забыл написать благодарственное письмо, или водит автомобиль с заказным номерным знаком, или, упаси Бог, слишком энергично жует жевательную резинку на людях.

Но стоя в «Таргете» перед отделом костюмов и высказывая Руби свое недовольство костюмом Шарпей из «Классного мюзикла» с этим расшитым бижутерией, оголяющим поясницу топом и обтягивающими брючками-капри из золотого ламэ, я понимаю, что далеко зашла на территорию Барб. Не столько из-за нашей обшей женской впечатлительности, сколько из-за обещания дочери в этом году предоставить ей самой выбрать себе костюм и быть «кем она захочет» — в точности так, как говорила мне моя мать, когда я была девушкой, а затем молодой женщиной. Хотя в действительности она снова и снова подразумевала, по-видимому, то же, что в данный момент и я: «Будь кем хочешь, пока я одобряю твой выбор».

Я испытываю досаду, вспоминая свои разговоры с матерью в прошлом году, когда сообщила ей об уходе из колледжа Уэллсли с должности, после которой заключают долгосрочный контракт. Я знала, у нее найдутся мысли по этому поводу, которыми она захочет поделиться, так как привыкла выслушивать ее непрошеные советы. Мы с братом частенько посмеиваемся над ее визитами и тем, сколько раз она начинает свои нотации со слов: «Если мне позволят внести предложение», — которые являются для нее всего лишь стартовой площадкой, откуда она продолжает и рассказывает нам, как мы все делаем неправильно. «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следует подготавливать одежду Руби с вечера — это помогло бы избежать многих утренних споров». Или: «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следовало бы выделить определенное место для всей входящей почты и бумаг. Я убедилась, это серьезно уменьшает беспорядок». Или: «Если мне позволят внести предложение. Тебе нужно постараться расслабиться и создать успокаивающую обстановку, когда ты нянчишь младенца. Мне кажется, Фрэнки чувствует твое напряжение».

Да, мама, он абсолютно точно чувствует мое напряжение. Равно как и все в доме, да, наверное, и в мире. Поэтому-то я и ухожу с работы.

Это объяснение ее, разумеется, не удовлетворило. В ответ она выступила с рядом новых «предложений». Например: «Не делай этого. Ты пожалеешь. Пострадает твой брак». Она зашла на сайт Бетти Фридан, которая назвала сидение дома «проблемой, не имеющей названия», и на сайт Аликс Кейтс Шульман, предложившей женщинам вместо отказа от служебной деятельности прекратить выполнение семидесяти процентов домашней работы.

— Не понимаю, как ты можешь отказаться от всего, о чем мечтала, — заявила она с тем пылом, который вызывал в воображении дни ее молодости, когда дети цветов сжигали лифчики. — От всего, чего ты так упорно добивалась. И только ради того, чтобы сидеть дома в спортивном костюме, складывать одежду и печь пироги?

— Дело не в этом, — ответила я, дивясь, не видит ли она меня каким-то чудом по телефону — стоящую у плиты и готовящую макаронную запеканку с беконом и черными трюфелями под сырным соусом, рецепт которой я только что вырезала из журнала по воспитанию детей. — А в том, что я смогу проводить время с Руби и Фрэнком.

— Я знаю, милая, — сказала она. — Я знаю, ты этому веришь. Но в итоге ты пожертвуешь своей душой.

— Ой, мама, я тебя умоляю, — закатила я глаза, — не надо столько драматизма.

Но она продолжала с прежним жаром:

— Не успеешь оглянуться, дети все дни будут проводить в школе. А ты останешься сидеть дома, ждать их возвращения и забрасывать вопросами о том, как они провели день, через них проживая свою жизнь. И, оглянувшись, пожалеешь о своем решении.

— Откуда ты знаешь, что я буду чувствовать? — возмутилась я, в точности как в свои школьные годы, когда она пыталась, по ее словам, пробудить во мне совесть. Например, в тот раз, когда я пробовалась на место в группе поддержки, а она высмеяла меня, да еще перед подругами по этой группе, настаивая, что мне следует идти «в настоящую команду», а не «прыгать из-за оравы мальчишек».

— Потому что я тебя знаю... я знаю, что этого тебе будет недостаточно. Или Ник. Только вспомни — Ник влюбился в молодую женщину, которая осуществляла свои мечты. Следовала велению своего сердца. Ты же любишь свою работу.

— Свою семью я люблю больше, мама.

— Одно другому не мешает.

— Иногда очень даже мешает, — сказала я, вспоминая тот день, когда пришла домой и застала нашу няню визжащей от восторга по поводу первых шагов Руби. И бесчисленные другие, пропущенные мной события — и эпохальные, и более скромные.

— А что говорит Ник? — спросила она. И сразу стало ясно: это ловушка, тест, на который нет верного ответа.

— Он поддерживает мое решение, — ответила я.

— Ну, это меня не удивляет, — сказала мать, подпустив достаточно язвительности, чтобы я в сотый раз спросила себя, почему она настроена против моего мужа или, возможно, против всех мужчин, за исключением моего брата.

— Что ты хочешь этим сказать? — бросила я вызов, зная, как она смотрит на все — через призму своего развода и ненависти к моему отцу-ловеласу.

— Позволю себе сказать, что поддержку Ника в этом вопросе я отчасти считаю благородной, — начала она, переключившись на свой спокойный, покровительственный тон, лишь немногим менее раздражающий, чем его резкая разновидность. — Он хочет, чтобы ты была счастлива... и полагает, это сделает тебя счастливой. Кроме того, он ставит время выше дополнительного дохода... что, может быть, и мудро...

Я запустила деревянную ложку в кипящий сырный соус и попробовала его. «Идеально», — подумала я под мамины разглагольствования.

— Но мечты Ника продолжают осуществляться. И с течением лет это может воздвигнуть между вами стену. У него будет вдохновляющая, требующая напряжения, полезная, настоящая жизнь, совершенно отдельно от тебя, Руби и Фрэнка. А тем временем вся тяжелая работа, вся домашняя рутина останется тебе...