Сова по имени Уэсли - Стэйси О'Брайен

В ресторан мы не пошли. Пол заказал пиццу, которую затем ел, напряженно сидя в кресле чуть поодаль от дивана, где расположились мы с Уэсли, и периодически нервно поглядывая на коробку, будто ожидая, что Уэсли или даже мертвые мыши могут в любой момент вылететь оттуда и броситься на него. Мои мечты о дорожке к алтарю под «She Blinded Me with Science» таяли на глазах, и я с удивлением поняла, что хочу домой, готовиться ко сну наедине с Уэсли.

Наконец, Пол включил телевизор и сел обратно в кресло. Отлично, расслабился, наконец, подумала я. И тут раздался храп. И это был не Уэсли. Как бы ни было горько это признавать, но мама оказалась права.

Я тихо выскользнула из дома вместе с Уэсли, поставила его коробку на пассажирское сиденье, пристегнула ее и завела машину. На меня накатила грусть. Я понимала, что Пол больше не позвонит. Я была так уверена, что он – «тот самый». Какой облом… Что ж, видимо, Уэсли можно было считать своеобразной лакмусовой бумажкой для парней. Любишь меня, люби и мою сову, подумала я. Я не могла быть с парнем, которого совсем не интересовали животные. Как Пола, например. Глаза Уэсли исследовали каждый миллиметр моего лица, он будто бы пытался вникнуть в него, как любитель искусства пытается вникнуть в суть некой картины. Возможно, мой малыш-совенок только что невольно спас меня от огромной ошибки.

Я свернула на длинную круглую подъездную дорожку у дома Вэнди. Стая ее гусей громко возвестила о моем прибытии. Всхрапывали лошади, блеяли козы, о чем-то кудахтали друг с другом куры. Легкий ветерок доносил запах соломы.

Я наконец была дома с Уэсом.

Мы приготовились ко сну и легли в обнимку. Уэсли лежал на животе на моей левой руке, свесив лапы и прижавшись к моему животу. Правой рукой я чесала ему переносицу, что ему очень нравилось – он как бы «складывал» бока своего плоского лица внутрь, как конверт, прикрывал глаза и подставлял мне участок над носом. Скорчив эту милую рожицу, он распушил перья вокруг носа, так что виден остался только розовый кончик клюва.

Одна из моих слез капнула на его пернатую спину.

– Я в норме, Уэс, – сказала я. – Я все равно не была бы счастлива с человеком, который не понимает животных.

На самом деле, Пол звонил еще несколько раз за последующий год. И каждый раз он спрашивал: «Это сова все еще у тебя?» Причем с таким выражением, будто говорил: «Ты все еще прячешь отрезанную голову у себя под кроватью?» – или что-нибудь в этом духе. «А, да!» – отвечала я и рассказывала ему о всевозможных проделках Уэсли. Он глубоко вздыхал и интересовался: «Сколько они живут в неволе?» На что я неизменно отвечала: «Лет пятнадцать или больше». Он отвечал: «Ладно» – и быстро заканчивал разговор.

Через пару лет он женился.

ОДНАЖДЫ, КОГДА Уэсли было уже почти семь недель и он поднял крылья над головой, наклонился вперед и хорошенько потянулся, я заметила у него на крыльях первые пеньки. Пенек – это общий термин, обозначающий любой тип пера на ранней стадии роста. Несмотря на название, пеньки по виду напоминают скорее воскообразные трубочки из кератина, из которого состоят наши волосы и ногти. Только, в отличие от них, пеньки у птиц не являются мертвыми тканями – внутри них есть кровеносные сосуды и нервные окончания, и они крайне чувствительны. В каждой из таких трубочек растет полноценное взрослое перо. Когда перо окончательно формируется, сосуды и нервы втягиваются обратно в тело, и остается лишь воскообразный кератиновый «чехол».

С тех пор как у Уэсли появились пеньки, моим любимым занятием стала его «чистка». Он лежал на моей левой руке, под боком, а пальцами правой я тем временем аккуратно подцепляла и стягивала белые восковые кожухи, обнажая полностью сформированные перья. По сути, я делала то же самое, что и сова-мать в дикой природе. Взрослые особи сами ухаживают за собой таким образом, однако пары иногда чистят перышки друг другу, выражая привязанность. Птицы в целом очень это любят, так что я чистила Уэсли часами всю его жизнь, поскольку даже взрослые птицы постоянно отращивают новые перья на смену истрепавшимся старым. Это было захватывающе – наблюдать, как у Уэсли постепенно появляются восхитительные золотистые крылья.

Наступала весна. В это время года я иногда выбиралась в леса, в пригород и в торговые центры в поисках диких сов. Да, одной лунной ночью я видела, как из какого-то закутка на крыше торгового центра вылетела сипуха. Она взлетела на несколько сотен футов вверх, после чего опустила крылья и стала стремительно опускаться боком. Она закладывала мертвые петли, летала восьмерками, а затем стала по спирали подниматься все выше и выше, пока не превратилась в маленькую точку в небе. Там, высоко, она вдруг сложила крылья и пошла штопором к земле, выровняв траекторию буквально в последнюю секунду. Никогда еще до этого я не видела столь яркого, дикого и искусного выражения счастья. Я даже не подозревала, что совы вообще способны так изумительно летать, не говоря уже о том, чтобы вытворять такое, кажется, просто ради развлечения.

Та сова была подростком, то есть ей еще не исполнилось трех лет и у нее все еще не было партнера. В большинстве монографий возрастом полового созревания считается год, однако я с этим не согласна. Уэсли, например, достиг зрелости лишь в возрасте трех с половиной лет. Насколько я знаю, похожие результаты показывали все исследования Калтеха. Мой опыт работы с совами в лаборатории развил у меня неплохой «глаз» на совиный возраст. В частности, я обнаружила, что у молодых и одиноких сов обычно более гладкие и лоснящиеся перья – всегда как новенькие. Такие совы обычно занимались своими делами и не вступали в брачные игры, поскольку не достигли еще половой зрелости. Старшие совы без пары производили несколько депрессивное впечатление и обладали, как правило, более неряшливым по сравнению с молодняком оперением. Возможно, та сова как раз отрабатывала движения, чтобы производить впечатление на дам. А может, ей просто нравилось сумасшедше и свободно летать, ни о чем не беспокоясь. Наблюдая за ней, я почти забыла, как дышать. Ее красота и сила потрясли меня, но еще и немного расстроили, так как я знала, что Уэсли не суждено достичь подобного совершенства в полетах.

К двум месяцам Уэсли растерял уже почти весь свой детский белый пух, который я собирала и бережно хранила в коробочке, подобно тому, как многие матери хранят прядки первых волос своих детей. Его взрослый пух, служивший для утепления и терявшийся под перьями, был уже не белого, а насыщенного серого цвета. Он отращивал все больше и больше длинных маховых перьев и совсем скоро должен был начать летать.

Когда я «усыновила» Уэсли, у меня в спальне стояло двенадцать клеток, в которых жили семнадцать зебровых амадин. Я была не уверена в благоприятном развитии их с Уэсли отношений, когда тот научится летать, – часто сипухи едят более мелких птиц (они составляют в норме около трех процентов от их рациона), чтобы разнообразить свою мышиную диету. Первые несколько месяцев я накрывала клетки амадин плотной тканью и убирала повыше, туда, где Уэсли не мог до них добраться. Основания для оптимизма были – все же он рос вместе с ними, – но на всякий случай я сказала знакомым, что мне вскоре может понадобится раздать своих птичек.