Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон

Шон посмеивается. Раздается звонок, и он взглядывает на часы: без десяти шесть.

— Сто против одного, что это Дерек и Рэйчел, — говорит он.

— Ты узнал шум их автомобиля?

— Нет, но Рэйчел живет с десятиминутным опережением.

— В самом деле?

— Это меня прямо с ума сводило… когда-то.

Он встает, замирает, давая мозгу время приноровиться к положению стоя, затем направляется в кухню.

— Я вас здесь подожду. — Леонида страшит мгновение, когда ему придется выбираться из кресла.

— Да чего там, сиди.

(Про самого Шона не скажешь, будто он часто опаздывает, да и повода нет: поэтический семинар только раз в неделю, по средам, с четырнадцати до шестнадцати, поэтический семинар, все остальное время он волей-неволей выживает, как может… но Рэйчел зациклена на времени, он не выносил этой ее одержимости. Они были несовместимы. К примеру, собрались вдвоем в Бостон, влюбленно пошататься по улице Чарльза, и Рэйчел, увидев, как мигнул зеленый огонек для пешеходов, бросается через дорогу, тащит за собой Шона, только бы любой ценой перейти на ту сторону раньше, чем зажжется красный свет: «Эй! — протестует Шон. — Разве мы куда-то спешим?» — «Эх, — вздыхает Рэйчел, — если бы ты столько не дымил, мог бы и бегать». Хотя нет, это не Рэйчел, так говорила Джоди, одним прыжком преодолевая ступени крыльца, появляясь на веранде после часового утреннего бега по лесу трусцой, с сияющими глазами и блестящей кожей, чтобы застать мужа за пишущей машинкой в шестом утреннем кофейно-сигаретном заходе. Нет, Рэйчел никогда не придиралась к нему насчет курева. Я тебя обожаю, Рэйч, ей-ей, правда. Мы были несовместимы, только и всего…)

— Ах.

— Шон! — Кожа Рэйчел. «Шон», — повторяет она чуть слышно, в самое ухо; о дивная нежность ее щеки, мимолетное касание. Она краснеет, как всякий раз, когда они целуются в присутствии ее мужа.

— Привет, Шон, — роняет Дерек.

Мужчины обнимаются. (Шон не испытывает особого желания прижать Дерека к своей груди. Он бы не стал этого делать по собственному непосредственному побуждению, при другой сюжетной ситуации, но здесь выбора нет, если принять во внимание, что они с Дереком — так уж получилось — дважды были влюблены в одну и ту же женщину. Лин Ломонд, первая жена Дерека, Грешным делом, вдохновленная верой Шона в ее талант танцовщицы, укатила в Мексику, чтобы дать ход своей всемирной карьере, оставив на руках у Дерека двух малолетних дочек. А Рэйчел, ближайшая подруга Лин еще с лицейской поры, вместе с Шоном бурно оплакавшая ее уход в краткий миг их любви, выскочила замуж за Дерека, как только был оформлен его мексиканский развод. Шон так никогда и не смог взять в толк, что две такие исключительные женщины, как Лин и Рэйчел, могли найти в этом типичном университетском еврее-зубриле; тем не менее он притиснул к себе его большое туловище, облаченное в канадскую дубленку, и выждал должную паузу, отдавая дань их принудительной близости.)

— Ну и холодина! — ворчит Дерек, топая ногами, как если бы снег уже облепил его обувь. — Снегопада не миновать, это точно. — Шон выглядит больным, говорит он себе. Он скверно стареет. Глаза чересчур блестят. И видно, уже в подпитии. Рановато он принялся накачиваться, это дурной знак. О-хо-хо, только бы он нам не закатил сцену по своему обыкновению…

— Да и пора бы, — отзывается Рэйчел. — Редкий случай, чтобы ни одной метели до самого Дня Благодарения. Кэти, привет!

Следуют рукопожатия и поцелуи, затем Рэйчел развертывает свой шоколадный торт — единственный, какой, умеет готовить, но, надо признать, вкусный. Знаменитый в своем роде.

— Кто здесь за главного? — осведомляется она. — Куда мне это поставить?

— На веранду, — выносит решение Патриция. — Холодильник битком набит, вот-вот лопнет.

— Надеюсь, он там не обледенеет?

Она выходит, унося торт. Ей припоминается, что на этой веранде они как-то однажды занимались любовью, ни одеял, ни простынь, шероховатые половицы драли спину, и не раз они, бывало, плакали здесь в объятиях друг друга… У Патриции красные глаза, замечает она. Что-то не так? Спросить я не решусь: Тереза говорила, что у одного из ее мальчиков проблемы со здоровьем, и довольно серьезные. А может, это просто от контактных линз. Или оттого, что весь вечер провела у плиты…

— Я принесу чашу с пуншем?

— Да, — кивает Шон. — Ее время пришло.

Он отмечает, что в коротких волосах Рэйчел прибавилось седины — там все еще соль с перцем, однако соли стало больше, и кожа, как посмотришь вблизи, вся в тоненьких трещинах морщин, но легкий, острый рисунок ее лица все тот же: эта ее шаловливая хрупкость в духе Одри Хепберн… сколько же ей сравнялось, на два года меньше, чем мне, значит, сорок пять. («Я дотяну до пятидесяти, доктор?» — «Я не Бог, мистер Фаррелл». — «А, понятно».)

Рэйчел вносит в комнату большую хрустальную чашу, делая вид, будто шатается под ее тяжестью… А что, если… вышло бы забавно, нет, совсем не забавно, примерно так же забавно, как тогда, когда Шон выплеснул мне в лицо стакан виски, или в другой раз, когда он взболтал бутылку шампанского, потом зажал ее промеж ног, откупорил и окатил меня этой шипучей спермой… Позволял ли он себе такого рода шалости с другими своими любовницами, или мне досталась монополия на его черный юмор? Она поставила чашу с пуншем на стол, прошла через кухню и принялась по одному доставать из встроенного шкафа пуншевые стаканы.

Ни секунды не поколебалась, отметил Дерек. После стольких лет все еще помнит, где у Шона хранятся стаканы. А я, да, я все еще ревную. Устал ревновать. Шон превратился в руину. Все больше сутулится. И никогда не занимался зарядкой. Надо сохранять активность, я это всегда говорю Вайолет там, во Флориде. («Мама, ну почему ты целыми днями бродишь по комнатам? — твержу я ей. — Отчего бы тебе не пойти искупаться?» — «Мне? Купаться? Ты, видно, совсем мишугине, я всю мою жизнь прожила в Метьючене в Нью-Джерси, среди фабрик и шоссейных дорог, а теперь мой сын хочет, чтобы я вдруг превратилась в прекрасную купальщицу. Посмотри на меня: как я буду выглядеть в купальнике? Чучелом, вот как! Вроде этих жирных психопаток в бикини, этих полярных медведиц, которые среди зимы вылезают на пляж в Кони-Айленде и там резвятся, перебрасываясь большим кожаным мячом. Мне плавать? Нет, уволь. Он, мой сын, желает, чтобы я поплавала. А почему не полетала, с моим-то отвисшим брюхом? Ничего себе шутки. Но мне скучно. Музыку клезмер я в состоянии вынести раз в год, но не каждый же день». — «Тогда почему ты не попробуешь читать?» — «Читать? Мне, читать? Разве у меня когда-нибудь было время для чтения? Это ты у нас в семье читатель, литературный человек, твой отец отродясь не читал, он был слишком занят, ему надо было руководить своей фабрикой готового платья, чтобы ты мог поступить в университет, и получать свои дипломы, и читать сколько вздумается, и даже в симпозиуме участвовать в самый день его смерти. Значит, для тебя это хорошо, так ты и читай, читай! А меня избавь».)

— Привет, Чарльз, — слышится голос Шона.