Жертвы Сталинграда - Отто Рюле

Мне ничего не оставалось, как согласиться. Спорить было бесполезно.

— Желаю вам всего наилучшего. Надеюсь встретиться с вами в добром здравии после войны у вас в Нюрнберге или же у нас в Шварцвальде.

— Я тоже желаю вам пережить этот хаос. И, разумеется, буду очень рад встретиться с вами на родине.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Встретиться с интендантом больше мне уже не пришлось. Позже я узнал, что господин интендантский советник умер, не вынеся выпавших на нашу долю испытаний.

Я пошел попрощаться с солдатами роты. Вместе с ними я прожил триста дней. Когда формировался наш медпункт в небольшом городке на берегу Дона, личный состав медроты насчитывал сто шестьдесят человек. Теперь же в Городище осталась только половина. Многие из оставшихся в живых охотно бы поехали со мной в Песчанку, но по приказу я мог взять только троих. Я выбрал унтер-офицера Эрлиха и ефрейторов Вайса и Шнайдера.

Перед отъездом мы вчетвером долго сидели в блиндаже. Военная обстановка, ежедневное балансирование на грани жизни и смерти, постоянные заботы и беспокойство за жизнь раненых сплотили нас. И сейчас мы тихо пели о настоящих и верных товарищах. Эта песня не была для нас ложью. Правда, пели мы ее очень и очень редко, но она постоянно жила в каждом из нас.

Однако были вещи, понять которые я никак не мог. Речь идет здесь не о моем назначении, нет. Это о дружбе. Впервые я задумался над этим в тот рождественский вечер, когда наш доморощенный поэт Шнайдер декламировал стихи о дружбе и верности. С тех пор мысль об этом не выходила у меня из головы. В чем же смысл дружбы? Я мог привести многочисленные примеры из действительности, когда люди умирали за друга. Но ради какой цели они это делали? Ради чего живем, боремся и умираем мы?

Все эти вопросы не давали мне покоя. Взять хотя бы старшего лейтенанта Бальзера и полковника — дивизионного ветеринара, которые бросили своих подчиненных на произвол судьбы и позорно улетели в тыл. А кто помог им бежать? Почему? Уж не из соображений ли укрепления дружбы?

Горящие глаза раненых, мужество больных и ежедневные картины смерти — все это требовало немедленного ответа на мучившие меня вопросы.

Я не мог обвинить себя в трусости или отсутствии энергии. Нет, я просто хотел знать, в чем смысл нашей дружбы.

Как ужасно, если наша дружба служит неправому, несправедливому делу! Чем же тогда отличается эта дружба от обычного соучастия в разбое?

А если это действительно так? Сомнения росли и мучили меня.

За шесть недель окружения во мне что-то треснуло, надломилось, и я чувствовал, что склеить меня уже невозможно.

На сорок седьмой день пребывания в котле я в последний раз окинул взглядом Городище: церковь, окруженную лесом крестов на могилах немецких солдат, полуразрушенные домишки и глинобитные помещения дивизионного медпункта, наше убежище в саду, глубокие балки, на дне которых дымили полевые кухни и стояли полуразбитые санитарные машины и грузовики.

Усевшись в машину рядом с водителем, я на прощание помахал рукой своим товарищам.

Водитель санитарной машины, присланной за мной из полевого лазарета, ехал по маршруту Гумрак — Воропаново, вдоль окружной железной дороги, которая опоясывала Сталинград. Поезда по этой дороге давно уже не ходили: паровозы и вагоны были разбиты, рельсы использованы при строительстве убежищ, шпалы сожжены. И в то же время на полотне были какие-то люди, казалось, они ждали поезда. Я заметил их еще издалека — черные фигурки хорошо виднелись на снегу. Это были русские беженцы: старики, женщины и дети. Одни из них лежали, другие стояли или сидели. Те, что лежали на снегу, были уже мертвы. Некоторые из беженцев толпились вокруг околевшей лошади, видимо, хотели разжиться куском конины. И тут я увидел женщину с грудным ребенком на руках. Возможно, это был мальчик, и ему, быть может, как и моему сыну, три месяца. «Боже мой, — неожиданно осенило меня, — что будет, если однажды такое обрушится и на их головы?»

Война принесла много бед русскому мирному населению. В ходе наступления мы довольно часто встречались с беженцами. Старики и старухи, женщины и дети были вынуждены бежать из горящих сел, из родного гнезда. Узелок с одеждой, чугунок да жестяная кружка — вот все их имущество. Но часто и этого не было. Я и раньше сочувствовал этим людям, мне было жаль их. Но только здесь, в Гумраке, я вдруг подумал: что, собственно, значит в данной обстановке сочувствие? Разве нет виновных в этом? Кто понесет наказание за муки этих людей?

И это был еще один вопрос из вопросов, которые в последнее время все больше и больше беспокоили меня. И чем неразрешимей был вопрос, тем больше он меня мучил.

Когда мы победоносно наступали в сорок втором году, я, видя подобные сцены, убеждал себя, что это лишь временные явления войны, что все это можно быстро уладить. И старался по-своему решить эти проблемы: заботился, чтобы русских женщин, которые стирали белье на медпункте, накормили, пленным давал сигареты, запрещал нашим солдатам умышленно разрушать жилища.

На этот раз, встретив группу русских беженцев, страдающих от голода и холода, я не мог предложить им даже куска хлеба. Но если бы даже у меня и оказался хлеб и я попытался бы раздать его беженцам, то стоявший возле них немецкий жандарм навел бы на меня автомат.

Так что есть ли смысл решать такие крошечные проблемы?

Более того, Верховное командование вермахта, генерал-фельдмаршал Манштейн и только что произведенный в генерал-полковники командующий 6-й армией Паулюс требовали от нас в своих многочисленных приказах вести борьбу до последнего патрона. И это в то время, когда тысячи немецких солдат от истощения, ран или обморожений не в состоянии были держать в руках оружие. А как известно, тем, кто не мог держать в руках оружие, выдавали сокращенный паек. Больные и раненые на дивизионном медпункте получали только половину нормального рациона. И это тогда, когда весь рацион, начиная с января сорок третьего года, состоял из ста граммов хлеба, тридцати граммов гороха или чечевицы, пятидесяти граммов конского мяса и десяти граммов солодового кофе или зеленого чая. На таком пайке жили десятки тысяч солдат. Некоторые части, как, например, 71-я пехотная дивизия, которой удалось захватить зерновой силос и сохранить его только для себя, были в несколько лучшем положении. Штабы же некоторых частей снабжались совсем неплохо.

Но все это я узнал слишком поздно, когда окруженная армия доживала последние дни. И предложенные раненым продукты, те, что не успели съесть в штабах, оказались ненужными — слишком поздно. Разве это пример боевой дружбы?

Невеселые размышления преследовали меня всю дорогу, пока мы ехали в Песчанку. Ноги мои одеревенели, спина, казалось, совсем не сгибалась. Невольно я стал сравнивать солдат 6-й армии с русскими беженцами — вот с этими стариками, женщинами, детьми. Еще совсем недавно мы чувствовали себя победителями, а разве теперь мы не так же приговорены к смерти, как и эти люди, которым я только что сочувствовал?

Так кто же в этом виноват? И где выход из этого положения?