Роковое золото Колчака - Анна Князева

Июль 1963 года

– Станция Боярский! – Пройдясь по вагону, проводница взяла цветные флажки и направилась в тамбур.

Там уже стояли двое ребят. Одному лет четырнадцать, другому не больше двенадцати. У обоих за плечами – потемневшие фанерные короба.

Она взялась за дверную ручку и в ожидании остановки спросила:

– За ягодой?

– Черника поспела, – ответил тот, что постарше.

– В середине июля?

– У нас в Забайкалье всегда так.

– А это зачем? – Проводница кивнула на завернутое в брезент ружье.

– В тайгу без ружья не ходят.

– Как же вас родители отпускают?

– У нас в Забайкалье всегда так.

– Ружье отцовское?

– Мое.

– Сам купил? – Она недоверчиво улыбнулась. – Когда успел заработать?

– Успел… Шкурки сусликов сам лично сдавал. Одна шкурка – одна копейка.

– Сколько же ты сусликов перебил?

– Ружье в сельпо стоило семнадцать рублей. Вот и считайте… – Помолчав, пацан похвалился: – Двадцать четвертый калибр. У обычного ружья ствол вот какой… – Он показал пальцем. – А у этого на сорок два сантиметра длиньше.

– Длиннее, – поправила проводница.

– То есть я гуся как бью? Гусь же умная птица, начнут его стрелять дальнобойщики, он поднимется в высоту, где их ружья не берут. А я лягу на спину да как дам! Гусь упал. Перезаряжу… Бдых! Второй гусь упал. Мужики подходят: как ты, малец, гуся сбиваешь? А я им: у меня ружье – другое.

– Разве ты имеешь право охотиться без отца?

– Да кто проверяет…

– А зачем поездом едете? Возле деревни тайги нет?

– У нас только Селенга[1]и болота. До коренной тайги, до Хамар-Дабана[2], сначала на автобусе до станции Тимлюй нужно ехать, потом два часа поездом и еще пешком километров тридцать протопать.

Дождавшись остановки, проводница открыла дверь, вытерла тряпкой поручень, подняла и закрепила откидную площадку. Дождалась, пока оба мальчика спрыгнут на землю.

– Ну, счастливо дотопать! – крикнула им и выставила наружу свернутый желтый флажок.

Мальчишки пошли по насыпи, вдоль путей, но не к вокзалу, а в противоположную сторону, куда вместе с ними двинулись другие сошедшие с поезда пассажиры.

В вагонах заклацали двери, раздался свисток паровоза. Поезд тронулся. Когда промелькнул последний вагон, все стали переходить на другую сторону железнодорожных путей. Взрослые переговаривались, мужчины курили.

– Лень, глянь… – Тот, что младше, остановился. – Байкал!

Ленька оглянулся.

– Моря не видел?

– Видел.

– Ну так что?

– Когда это было…

– В июне.

– Мы тогда с Ягудой ходили. Разве с ним наглядишься! Он все: поспешай да поспешай…

– Как наш батя. Даром, его друг…Ты, Митяй, давай поспешай.

Митяй шмыгнул носом, поглядел на темную воду Байкала, развернулся и зашагал вслед за братом.

Сначала они шли по узкой тропинке, затем по грунтовой дороге. Когда пересекли федеральную трассу, огибающую Байкал с запада и идущую на Улан-Удэ, вступили в кустарник, который очень скоро сменил высокий, густой ивняк.

Тропа, петляющая вокруг моховых бугорков, сделалась мягкой, а потом и вовсе исчезла. Дальше пошла дурнина[3]со множеством ключей, ручейков и болотец. Там, где лежали жерди, мальчишки перебирались по ним. Болотистые гати обходили по колено в ржавой гнилой жиже, неширокие ручейки брали «с подпрыгу».

Дурнина была уродливой: кривые полумертвые деревца, тальник, черемуха и редкий кустарник. Изредка попадались корявые лиственницы, не выше человечьего роста.

Станция Боярский располагалась на «полке»[4]у озера Байкал, которое местные называли не иначе как морем. Чуть дальше от берега километров на двенадцать-пятнадцать простерлась низменность, большую часть которой занимала дурнина. За ней начиналась коренная тайга, по которой нужно идти полдня, чтобы добраться до гор Хамар-Дабана. Там заканчивался кедрач, сосновый лес, появлялись гольцы[5], и рос кедровый сланник. Обычный кедр вырастает огромным, а сланник – невысокий, метра полтора-два, и ветки у него как у стелющейся яблони. В этих местах росла черника.

К гольцам Леньку и Митьку впервые привел друг отца, дядя Вася Ягудин, но уже второй год они ходили туда одни. Построили шалаш, который примыкал к небольшой скальной пещерке и был ее продолжением. К скале приставили жерди, обложили их лапником, повесили на кожаных петлях дверцу – обычную рамку из веток и лапника. Получилось отличное укрытие, в котором они всегда табарились[6].

И жерди, и лапник пришлось натаскать, потому что деревьев здесь почти не было, один только мох и вековые сухостоины, вымоченные дождем, оббитые ветром, иссушеные солнцем, блестящие, как кость, и желтые, как янтарь. Такую в костер положишь – горит жарким пламенем, и нет ни дымка.

В тайгу Ленька начал ходить с отцом лет с семи. Через два года стали брать с собой Митьку. Ружья для них отец купил в сельпо так же просто, как сепаратор или как мясорубку. Ни у отца, ни у матери охотничье рвение сыновей тревоги не вызывало, в деревне ружья были у всех. По местным понятиям, если у пацана есть ружье, значит, растет добытчик.

Отпуская сыновей на охоту или за ягодой, отец инструктировал их на все случаи жизни, или, как он говорил, «на все сто процентов». Первым правилом было то, что в тайге больше всего нужно бояться людей. От зверя можно уйти или спрятаться, в конце концов – застрелить. А у человека есть карабин. На восемьсот метров уйдешь – все равно он тебя достанет.

Тайга в этих местах звалась Золотой. Не потому, что красивая, а потому, что в земле было золото, и его добывали. На приисках, где есть добыча, есть воровство. Ну а где его крали, там промышляли несуны, или «насуны», как называли их местные жители. Насуны выносили через тайгу краденое золото на себе. На них охотились, их выслеживали, но если насуну удавалось добраться до места встречи с заказчиком, он мог не работать долгие годы или просадить все за один курортный сезон в городе Сочи.