Крещенные кровью - Александр Чиченков

Гражданская война свирепствовала в Оренбургском крае. Красные теснили белых, а те, цепляясь за каждую станицу, за каждый хутор, отступали. Неразбериха и хаос царили повсюду. Где красные, где белые, никто не знал. Везде грохотали взрывы снарядов, строчили пулеметы, звенели сабли. Вдоль дорог, по обочинам были разбросаны взорванные повозки и замерзшие трупы лошадей.

Госпитальный обоз артиллерия накрыла в тот момент, когда он миновал станицу Верхне-Озерная.

Тяжело раненный осколком в пах Аверьян Калачев открыл глаза и попытался выбраться из-под обломков телеги. В этот момент земля рядом с ним вздрогнула. Все сразу же перевернулось с ног на голову. Аверьяна подбросило вверх и швырнуло обратно на землю. Все померкло.

Сколько времени провел без сознания, Калачев не знал. Когда он открыл глаза, то увидел полосу багрового заката вдоль горизонта. Кругом — пугающая мертвая тишина, только в ушах непонятный звон.

Аверьян попробовал пошевелиться. Во всем теле слабость, ноющая боль внизу живота, голова тяжелая. Что с ним случилось? Почему он лежит в этом ужасном месте? Беспамятство снова сняло все вопросы.

Очнулся раненый уже в телеге, на ворохе сена. Едва ворочая головой, осмотрелся. Увидел впереди себя широкую спину в тулупе и насторожился. Хотел спросить у человека, управляющего лошадью, кто тот таков и куда его везет, но вместо слов из груди вырвался тяжелый продолжительный стон.

— А-а-а, очухался, друг сердешный, — обернулся возница. — Небось обспросить хотишь, хто я да куды едем?

Еле заметным шевелением Калачев дал понять, что да, хотел бы.

— Ивашка я, Сафронов, — охотно ответил мужичок, оборачиваясь и устраиваясь поудобнее. — Живу тожа недалече отсель, в Гирьяльской станице, значится. Щас вот к себе тя везу, ежели довезу токо вот…

Аверьян закрыл глаза и опять провалился в небытие.

Когда он пришел в себя и, не поднимая головы, осмотрелся, то увидел несколько человек на полу. Кто это, красные или белые, распознать было невозможно. Одно ясно: все тяжело ранены и находятся между жизнью и смертью.

Калачев еще долго лежал неподвижно, уставившись отсутствующим взглядом в сторону окна, через которое яркие солнечные лучи проникали в горницу. Затем осторожно снова посмотрел на раненых.

Сердце его дрогнуло: люди не подавали признаков жизни. Лица их были бледны, глаза закрыты, губы не шевелились. Таких вот бедолаг не раз он выносил на себе с поля боя. Живы те или нет, приходилось определять уже потом, в тылу, у обоза. Смертельно раненные, они не кричали, не ругались и не требовали к себе внимания — просто молча ждали конца…

Скрипнула дверь. В избу кто-то вошел, склонился над Аверьяном. Аверьян увидел обросшее, переполненное злобой или страданием лицо и не смог вынести колючего цепкого взгляда — закрыл глаза.

А когда открыл, у его кровати теснились две женщины в черных платках на голове.

— Жив ешо?! — воскликнул кто-то знакомый.

Раненый узнал голос мужичка, подобравшего его на обочине, попытался ответить, но из горла вырвался лишь хриплый звук.

— Живехонек, — ободрил возница. — Знать выкарабкаешься. На то мое те слово…

В течение нескольких дней, минувших между жизнью и смертью, Ивашка Сафронов и женщины заботливо ухаживали за ним. Благодаря их стараниям у Аверьяна начали восстанавливаться речь, слух и зрение.

А за дверью его пристанища бушевала война. Станица переходила в руки то красных, то белых. И те, и другие навещали избу, но Аверьяна никто не трогал. Сафронов что-то объяснял им, показывая на него — и, понимающе кивая, «гости» мирно удалялись прочь.

Однажды в станицу нагрянул отряд красных. Бойцы вломились в дом, Сафронова увели, но Калачева не тронули. Аверьян больше уж и не надеялся увидеть своего спасителя, хотя женщины, которых Ивашка называл «сестрами», не очень-то обеспокоились отсутствием «братца». И оказались правы: уже к вечеру Сафронов вернулся — хоть и с опухшим от побоев лицом, однако бодрый и веселый.

Нимало не заботясь о своем плачевном состоянии, он присел у кровати Калачева и радостно хмыкнул.

— Ну чаво эдак зыркаешь на меня, Аверьяха? — спросил он. — Чай очам своем не веришь, што живым меня зришь?

— Не верю, — прошептал тот. — Ты хто, обскажи мне наконец?

— Хто я? — Сафронов улыбнулся и посмотрел на «сестер», притихших за столом, словно призывая их в свидетели. — Мы есть белые голуби[1]с корабля Христова, ежели знать хотишь!

— Голуби? — глаза Аверьяна полезли на лоб. — Ты што, спятил после побоев?

Ивашка, видимо, ожидавший именно такой реакции Калачева, улыбнулся еще шире.

— Раны не беспокоют? — вдруг спросил он, уходя от темы.

— Вроде как нет, — ответил Калачев. — А што, их шибко много?

— Было много, а теперь ни шиша не осталося, — ответил уклончиво Сафронов. — Тебя сам Хосподь спас, отняв токо кое-чаво лишнее от тела.

— Лишнее?! — воскликнул Аверьян удивленно. — А што на теле моем лишнее было?

Он посмотрел на руки — вроде на месте. Хотел приподнять голову, чтобы убедиться, на месте ли ноги, но не смог.

— Ноженьки тожа при тебе, — успокоил его Ивашка. — Не сумлевайся.

— Тады об чем ты мелешь? — зашептал Аверьян встревоженно. — Сказывай зараз, што Хосподь отнял у маво тела.

— Об том опосля потолкуем, — ответил Сафронов таинственно. — Ужо скоренько срок подойдет к беседе нашенской задушевной, а покудова не спеши. Всему свое времячко.

* * *

Ивашка Сафронов был высок, широк в плечах, с тонким носом на слегка продолговатом рябом лице. Во взгляде его чувствовались хитреца и лукавство. Густая шапка черных с проседью волос, такие же усы и борода. Было ему под пятьдесят. На Аверьяна он производил почему-то отталкивающее впечатление.

— Скоко времени ты лежишь на спине, горюшко луковое? — осведомился как-то хозяин, присаживаясь около Калачева.

— С тово дня, када ты меня сюды привез, — ответил подопечный, морщась. — И хожу под себя срамно, и…

— А вот вставать и ходить тебе покудова рано, — перебил бесцеремонно Сафронов. — Постельку под тобою перестилают, вот и не горюй понапрасну. — Он приподнял одеяло и осторожно коснулся рукой раненого паха Аверьяна. — Вот и рана подживает, хвала Хосподу. Ешо маненько, и как новенький станешь!

— Я ужо спины не чую, — посетовал больной. — Об том токо и мечтаю, штоб хоть маненько на боку полежать.