Лоцман. Власть шпаги - Андрей Посняков

В лето одна тысяча шестьсот пятьдесят пятого года казалось, что самые худшие времена для богоспасаемой земли русской оказались уже позади. Отгремела, отгорела Смута, когда, чудилось, не будет больше никогда матушки России. Но нет, воспрянула Русь, возродилась, сбросив с себя орды самозваных правителей, поднималась, потихоньку накапливая силы.

Однако же не было спокойствия в государстве Российском и на границах его. С юга пускались в набеги крымские татары, жгли, убивали, грабили, уводя в гнуснейшее рабство тысячи русских людей. На западе не утихала новая война с Речью Посполитой, уже был возвращен Смоленск, уже прошла знаменитая Переяславская рада, и войска гетмана Богдана Хмельницкого принесли присягу московскому государю Алексею Михайловичу Романову.

Не было спокойствия и на севере — новый шведский король Карл Густав, продолжая дело Густава Адольфа, стремительно наступал по всему побережью, грозя вот-вот превратить Балтийское море во внутреннее «шведское озеро». В самой же России тоже было неспокойно. Начал церковную реформу новый патриарх — Никон, всколыхнувший все общество и вскоре возомнивший себя выше самого царя. Хитромудрые бояре, взалкав славы средневековых алхимиков, а пуще того, обуяны жаждой пополнить собственную мошну, надоумили государя велеть принимать медные монеты наравне с серебряными, да еще повысить цены на соль…

Народ начинал бунтовать… Бунташный век — так и прозвали все семнадцатое столетье! И прозвали не зря.

* * *

— Удар! Удар! От плеча… Живо! Живо!

Сверкнул клинок, разящая сталь, отразив теплое первомайское солнце, ударила да прямо Никите в глаз.

— Стойте-ка, парни, — Никита тотчас же прищурился, махнул рукой. — Кому говорю — стой!

Семен и Ленька — обычные деревенские парни, недоросли лет по шестнадцати — застыли, опустив тяжелые боевые шпаги. Засопели, зыркнули исподлобъя — мол, чего это их… на самом интересном месте.

Ленька — тот посмелей был, поувертистей, да и вообще на язык востер — поклонясь, приложил левую руку к сердцу:

— Никита Петрович, батюшка! Неужто опять напортачили? Чегой-то не так?

— Да все так, — Никита Петрович снова махнул рукой и ухмыльнулся, усаживаясь на лавочку, устроенную как раз под старым развесистым кленом, что рос у покосившегося забора, прямо напротив небольших двухэтажных хором, некогда добротных, а ныне давно уже требующих доброго ремонта.

Честно сказать, не очень-то Никита Петрович Бутурлин — крепкий двадцатипятилетний молодец с длинными, завитыми по шведской моде патлами и небольшой бородкой — походил на батюшку. Впрочем, ежели брать социальный статус — то да, Никита все ж таки был беломосец (или, как говорили в старину — своеземец), помещик, владелец землицы с деревенькой Бутурлино и «со людищи» в количестве тридцати пяти душ, из которых большая часть — девки да бабы, потом еще дети малые, а уж что касаемо мужиков — то тех кот наплакал, увы. И как быть, коли государь Алексей Михайлович, дай ему Бог здоровья, призовет на службу ратную «дворянина Бутурлина» конно, людно и оружно? Кто у сего дворянина в боевых холопах-то? Да вот эти — Семка с Ленькою, да еще, ежели по сусекам хорошенько поскрести, хорошо если души три наберется. И всё!

Боевых холопов — молодых парней — приходилось учить. Еще бы, от этого в бою жизнь зависела — и их самих, холопов, и — что куда важнее — помещика.

— Добро, добро, вьюноши! — пригладив растрепавшуюся шевелюру, Никита Петрович успокоил дворовых и, поднявшись со скамейки, протянул руку: — Семен, шпагу сюда! Ленька — на позицию… Ноги, ноги под прямым углом поставь… Ах, да вот этак!

— Слушаюсь, батюшка!

— Нападай! Нападай, говорю! Живо!

— А-а-а-а!!! — мысленно перекрестясь, жилистый и верткий Ленька упрямо склонил голову и бросился на своего хозяина. Ударил… По-настоящему, от души — Бутурлин даже в учебном бою не терпел халтуры.

Ловко отбив удар, Никита Петрович повернулся, пропуская нападавшего мимо, и тут же контратаковал — нанес удар от локтя, красиво, умело и быстро. Словно молния сверкнула — оп!

В последний момент Бутурлин придержал клинок, ухмыльнулся:

— Посейчас я бы тебе все плечо рассек! И помер бы ты, паря, от потери крови, скончался бы в страшных мучениях. А все почему?

— Почему, батюшка?

Помещик зло сплюнул:

— А по кочану, чтоб вас волки сожрали! Я сколько раз говорил — не выходите из круга! Мысленно круг обрисовали — и там, в этом кругу, и действуйте!

— Ну уж… все в одном кругу, батюшка?

— Ох, язви тя! Ох, стоеросовые! — Никита Петрович с возмущением покачал головой и опустил шпагу. — Да поймите ж вы, теляти дубоголовые, что систему сию, что я вам вот уже сколько втолковываю, вовсе не дурни придумали… совсем-совсем не дурни. И слово «дестреза» в переводе с гишпаньского означает — мастерство! Мастерство, вьюноши! А не дуболомство.

Бутурлин несколько подобрел — нравилось ему учить молодежь всяким воинским премудростям, чего уж. Когда-то ведь и его самого учили… вернее — учил. Старый пират Жоакин Рибейруш, рубака из далекого португальского городка Кашкайша, вот уже более двадцати лет как осевший в шведском Ниене, что располагался на брегах полноводной реки Невы — по-шведски «Новой», у впадения в оную другой речи, называемой финнами да ижорцами Охтой — Медвежьей рекою. Красив Ниен, красив… а уж какие там девы! Эх…

Вспомнив о ниенских девах… вернее, об одной деве… молодой человек помрачнел и, вернув шпагу Семке, вновь уселся на скамейку, под сенью развесистого, шумящего кроною клена, еще даже не успевшего покрыться первой весенней листвой. Едва-едва только почки проклюнулись, да.

Уселся Никита Петрович, набычился, опустив глаза и стараясь справиться со вновь нахлынувшим откуда-то изнутри безысходным щемяще-грустным чувством, настолько грустным и настолько безысходным, что справиться с ним можно было только одним давно уже проверенным способом. Только одним… Каким все с подобным недугом справлялись.

— Ленька! — вскинув голову, помещик окатил парней стальным взглядом. Синие глаза Бутурлина вдруг сделались злыми, и в уголках их притаилось некое бешенство… кое тоже нужно было залить, и залить немедля…

— Рому тащи! Поди, на леднике осталось еще…

— Да как же осталось-то, батюшка? — озадаченно заморгал холоп. — Третьего дня еще сами изволили выкушать. До последней капли.

— До последней? — Бутурлин недоверчиво почесал бородку. — Третьего дня, говоришь? А вчера я что пил?

— Так медовуху ж, батюшка!

— Медовуху? Ну, давай медовуху!

— Так это… милостивец… — снова замялся Ленька. — Медовуху-то вы тоже того… выкушали до последней капли.

— Дьявол вас разрази! — сплюнув, Никита Петрович выругался и внимательно оглядел округу, словно бы надеясь увидеть завалявшийся где-нибудь жбан. Ну вот, случайно так блеснет — в репейнике или под забором… или вот, на грядках, где дворовые девицы недавно посеяли лук!