Принц вечности - Михаил Ахманов

1562 год, считая от Пришествия Оримби Мооль

Длинное измеряют коротким, широкое - узким,

тяжелое - легким; деяния же человеческие измеряются совестью.

Но нельзя отплясывать с ней танец чиа-каш;

нельзя называть черное белым, злое добрым,

недостойное достойным. Изумруд зелен, рубин ал,

и этого не изменить даже богам.

Книга Повседневного, Притчи Тайонела

За три десятилетия чешуйка со спины морского змея совсем не потускнела. Бережно хранимая в ларце, вместе с кейтабской чашей из голубой раковины, пергаментным свитком, белоснежным женским шилаком и другими памятными вещицами, эта пластинка величиной в две ладони светилась таким же зеркально-серебристым блеском, как и в тот день, когда Дженнак сорвал ее с исполинского мертвого тела, простертого на камнях, на берегу крохотного заливчика, служившего морским змеям кладбищем. Теперь, оправленная в металл, чешуйка сделалась зеркалом - не простым, но как бы представлявшим грядущее обличье посмотревшего в нее. Она была чуть выпуклой, и человеческое лицо в ней странным образом искажалось, выглядело старше, словно его обладателю вдруг добавили пятнадцать или двадцать лет; морщины становились глубже, глаза - тусклей, черты - более расплывчатыми и неопределенными. Но к самому Дженнаку это не относилось. Достигнув зрелости, он выглядел тридцатилетним, и этот облик не должен был меняться в ближайшие столетия - ибо власть времени над светлорожденным кинну была не такой всеобъемлющей и разрушительной, как над прочими людьми.

Значит, зеркало лгало, прибавляя ему лет! И все-таки Дженнак не мог с ним расстаться: оно являлось единственной памятью о той бухте на берегах Лизира, где умирали гигантские змеи и где угасло его влечение к Чолле. Теперь, по прошествии многих лет, он понимал это и не сожалел ни о чем - ибо, как сказано в Священных Книгах Чилам Баль, тяжел камень истины и его не спрячешь в мешке лжи. А ложь столь же смертельна для зарождающейся любви, как попавшая в ноздрю капля яда тотоаче…

Дженнак со вздохом отложил блестящую чешуйку и повернулся к обычному зеркалу - стеклянной пластине с серебряной фольгой, отражавшей лишь истину тонувшего в прошлом мгновения. Лицо его будто бы разом омолодилось, став таким, каким он привык его видеть последние двадцать лет во время своих магических упражнений. Темные брови, изогнутые подобно атлийскому клинку, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой, изящной формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок, кожа цвета бледного золота… Сильное лицо! Лицо властителя, пусть не сагамора, а всего лишь сахема, но правящего столь обширными землями, что к титулу его добавлено - Великий…

Он пододвинул зеркало к бойнице, небольшой и круглой, сквозь которую струился скудный свет северного солнца; пол слегка приподнимался под ним и сразу же падал вниз - следуя движению "Хасса", одолевавшего очередную волну. "Хасс", названный в честь белоснежного сокола, символа власти, был отличным и просторным кораблем, однако три сотни воинов, а также оружие и припасы, требовали слишком много места; в результате Дженнак ютился в крохотном каюте под кормовой надстройкой, где и выпрямиться-то в полный рост казалось непросто. Впрочем, он был неприхотлив; долгие странствия и жизнь в полудикой Бритайе приучили его довольствоваться малым.

Однако случались моменты, когда он нуждался в уединении. Люди его привыкли, что их сахем - или лорд, как называли его все чаще согласно бритскому обычаю - видит вещие сны, беседует с богами, испрашивая у них совета и одобрения; но магия… Магия, древнее таинство, рожденное еще до Пришествия Оримби Мооль, не имела отношения к богам - ни к светлому Арсолану и грозному Коатлю, ни к Сеннаму-Страннику и Тайонелу, Потрясателю Мира, ни к Провидцу Мейтассе и хитроумному Одиссу. Особенно тустла - редкостное и страшноватое умение, коему обучил Дженнака перед смертью Унгир-Брен, его старший родич, верховный одиссарский жрец. Да будет он счастлив в просторах Чак Мооль! Умирал он легко, прожив двести лет и еще три года, в завидном возрасте даже для светлорожденных.

Слабые солнечные лучи, просачиваясь сквозь округлую бойницу, падали на зеркало и лицо Дженнака. Он сосредоточился, пристально глядя на свое отражение; брови его выпрямились и походили теперь не на изогнутый атлийский клинок, а на прямое лезвие меча, выкованного в Тайонеле. Затем затрепетали ноздри, становясь более плоскими, расширенными, а на носу внезапно обозначилась горбинка - едва заметная, но тем не менее совсем не свойственная людям светлой крови. Кожа Дженнака начала бледнеть, принимая бело-розовый оттенок; зеленая радужина глаз поблекла, посерела и вдруг налилась голубым, словно два ярких изумруда обернулись тусклыми сапфирами; губы стали более тонкими, углы рта поехали вниз, подбородок сузился, лоб и щеки прорезали глубокие морщины, кости черепа как бы раздались, сделав лицо круглее. Наконец у левого уха появился шрам, кожа под глазами обвисла, а щеки потеряли свою упругость; под нижней челюстью тоже возник мешочек дряблой плоти, пересеченной складками.

Прождав время восьми вздохов и убедившись, что маска его не распадается, Дженнак довольно кивнул. Если окрасить брови и волосы в белесый цвет недозревшего маиса да приклеить под носом развесистую поросль усов, получится точь в точь физиономия Хирилуса, старого брита-слуги… Вот только шрам у него побольше и вроде бы раздвоенный на конце…

Он поправил шрам, удлиннил верхнюю губу, добиваясь полного сходства. Если просидеть в таком виде с рассвета до вечерней зари, то, пожалуй, станешь неотличим от Хирилуса! Мышцы сами запомнят, где надо стянуть кожу, а где - расправить ее; хрящи и кости, обратившись ненадолго мягким воском, отольются в новой форме, застынут, изменив облик до неузнаваемости; сохранится цвет глаз, и новая форма носа, и очертания рта, подбородка, скул и щек… Единственное, что неподвластно чародею-тустле - волосы; ни оттенок их, ни расположение на теле и лице. Все обитатели Срединных Земель, да и большая часть чернокожих и меднокожих аборигенов, населявших Жаркую Риканну, были безбородыми, безусыми и не имели волос на груди и ногах; и самому ловкому тустле не удалось бы украсить свои челюсти черной, рыжей или коричневой шерстью. Дженнак такого тоже не сумел бы, да и не было в том нужды: волосы - не нос, не губы, не глаза, их можно приклеить и снять, можно обрезать, можно перекрасить… Вот лишиться их полностью - это уже проблема! И потому ни один варвар Ближней Риканны, сколь ни походил бы он на одиссарца или кейтабца, на тайонельца или сеннамита, не смог бы выдать себя за жителя Срединных Земель. Даже человек смешанной крови - у них бороды все-таки росли.

Вспомнив об полукровках, Дженнак принял обличье Ирассы, одного из трех своих телохранителей, сына бритунки и одиссарского воина-хашинда. Затем, будто наслаждаясь своим всемогуществом, он вызвал в памяти иные лица - помощников и слуг, вождей, тарколов и санратов, и тех, кто ухаживал за его лошадьми, тех, кто правил его колесницами, тех, кто стоял у метателей и руля "Хасса", забирался на мачты, распускал паруса. Последним в этой череде смуглых и белолицых физиономий явился Амад, гость из Страны Пустынь, искатель справедливости, сказитель и певец, обитавший в Лондахе уже два года, с тех пор, как он был выкуплен Дженнаком у фарантов, бродячего континентального племени. Добиться сходства с Амадом оказалось несложно; его соотечественники, бихара, не носили бород и обличьем своим напоминали атлийцев.