Куколка для монстра - Виктория Платова

* * *

После комы. День третий

Я не могу опознать его. Я не могу опознать ее.

Я никогда не видела этих лиц. Так же как и лица человека,который показывает мне одни и те же фотографии – их ровно одиннадцать (какое облегчение– в прошлой жизни, которая навсегда отрезана от меня, я умела считать, вовсяком случае, до одиннадцати). Но ни одна из этих фотографий ничего не говоритмне…

Впрочем, на меня нельзя положиться.

Я не могу опознать даже себя.

Кто я?..

После комы. День пятый

Я не могу опознать его. Я не могу опознать ее.

Женщина на фотографиях мертва. Короткие черные волосы, такаяже черная кровь, которая залила ей лицо. Лицо чересчур спокойное дляавтокатастрофы. Лицо чересчур красивое, чтобы быть настоящим.

Мужчина на фотографиях жив. Он похож на ласку. Или на хорька– из тех, что отираются на плечах занюханных хиппи (откуда я знаю о занюханныххиппи?). Откуда я знаю, что существуют ласки и хорьки и что мужчина,изображенный на снимках, похож именно на них, а не на гризли или опоссума? Язанималась зоологией? Или случайно посмотрела видовой фильм, сидя на кухне иперебирая подгнившие яблоки?..

Если я знаю, что такое «кухня» и что такое «подгнившиеяблоки», то почему, черт возьми, я не знаю, кто такая я сама?!.

Мужчина на фотографиях, должно быть, знал. Но он погиб вкатастрофе, так же как и женщина с короткими черными волосами. Возможно, вседругие, знавшие меня, умерли еще раньше, или так же потеряли память, илиэмигрировали из страны – ко мне никто не приходит. Никто, кроме этого парня сфотографиями. Фотографии одни и те же – человек, похожий на ласку.

Два снимка вызывают во мне глухой протест (откуда я знаю,что такое «протест»?); еще три – здоровый скепсис (откуда я знаю, что такое«скепсис»?). И только на одном, любительском, – без дешевой вспышки – ласка такхороша, что я, не раздумывая, переспала бы с ней.

Переспать. Как мило. Кажется, я знаю, что такое «переспать»,но это знание не касается меня, как и все остальные знания.

Я знаю, что где-то должен быть Бог, и вот он уж,действительно, не похож ни на хорька, ни на опоссума.

Я даже знаю, что существуют два вида гильотин – один дляподрезки сигар, а другой – для головы Марии-Антуанетты. Бог существовал задолгодо Марии-Антуанетты, он наверняка видел, как ее голова скатилась в корзину… Ктоя?..

После комы. День седьмой

Я не могу опознать его. Я не могу опознать ее. Была ли ялюбовницей мужчины? Была ли я подругой женщины? Была ли я их случайнойпопутчицей, севшей в машину за пятнадцать минут до катастрофы или за двадцатьминут до мокрого снега (в ту ночь шел мокрый снег, слава Богу, я знаю, чтотакое «снег»)? Была ли я причиной катастрофы или ее следствием? Кстати, онговорит, что следствие все еще идет, – этот парень, который приносит мне одни ите же фотографии. У меня даже сняли отпечатки – теперь все десять пальцев,включая мизинцы, могут смело фигурировать в суде. Но у меня стопроцентноеалиби, если двухмесячную кому и следующую за этим амнезию можно считать алиби.

Мне не хочется расстраивать его, мне не хочется говоритьему, что как раз алиби у меня нет… Иначе я никогда не была бы осуждена. А яосуждена и отбываю наказание в одиночной камере своего беспамятства.

…Сегодня дежурная сестра принесла цветы.

Сегодня я опять не вспомнила ничего, кроме названия цветов,– гвоздики… Я даже не знаю, нравились ли мне гвоздики, когда я была собой и всезнала о себе. Мне нынешней они не нравятся. Но я ничего не сказала сестре – онатак добра ко мне. Ее зовут Анастасия… А как зовут меня?

Кто я?..

… – У вас появился поклонник? – Это была ревниваязаинтересованность оперативного работника, не больше. Он даже не пытался скрытьее, этот мой постоянный утренний собеседник. Вот и теперь он рассматривал ужеуспевшие мумифицироваться лепестки ничего не значащих, с точки зрения улики,цветов, недостающего звена, вытянув которое он наконец-то загонит меня в угол…Все эти восемь дней – с тех пор как я пришла в себя, очнулась в логовекапельниц – он пытался загнать меня в угол. Все для него было блефом – и моебеспамятство, и гвоздики, принесенные молоденькой медсестрой.

Если бы из-под его дешевого свитера так настойчиво не лезлибы милицейские погоны (почему-то мне казалось, что он лейтенантишко-неудачник,не больше, – такие ретивые типы редко дослуживаются даже до майора), я быобязательно ответила ему расплывчато-кокетливым тоном: «Да, поклонник, почемунет, в этой образцово-показательной клинике самый широкий спектр поклонников –от ведущего нейрохирурга с самым распространенным грузинским отчеством дочемпиона Европы по греко-римской борьбе, который зализывает здесь последствиячерепно-мозговой травмы…»

Но эти невидимые погоны (я надеялась не увидеть их никогда)так раздражали меня, что я сказала просто:

– Не стоит обольщаться на мой счет. Это всего лишьдежурная медсестра. Надеюсь, что ее невинный жест не будет преследоваться всудебном порядке.

Он хмуро посмотрел на меня:

– «Невинный жест», надо же! Для только что вышедшей изкомы дамочки вы неплохо справляетесь с речью. А как насчет всего остального?

Я уже знала, что такое все остальное, – чертовы одиннадцатьфотографий, которые он через минуту бросит мне на одеяло. Я знала и все равнождала их – и это было единственным, чего я по-настоящему ждала. Может быть, янаконец-то увижу что-нибудь новое на зернистом, плохо пропечатанном заднемплане – что-нибудь, что поможет мне вспомнить этого человека, а вместе с ним –и себя…

Но мой лейтенантишко-неудачник не торопился с очереднойэкскурсией по фотографическому глянцу.

– А зачем она принесла вам цветы?

– Не знаю. Думаю, просто так. Кто вы по званию? Онкоснулся жестких полуживых лепестков такими же жесткими пальцами, машинальнооборвав один из них, – и я вдруг подумала о том, что в детстве, с тем жемашинальным наслаждением, он обрывал крылья бабочек… Наверняка в его детствебыли бабочки. О себе я ничего не могла сказать наверняка.

Я не помнила своего детства, как не помнила всегоостального.

– Эти цветы называются гвоздиками. Вы знаете, что такое«цветы»? Вы знаете, что такое «гвоздики»?

– Да.

В его глазах вдруг вспыхнул охотничий азарт, – если я знаю,как называются цветы, то логично предположить, что мне известно и собственноеимя.

Мне неизвестно собственное имя.

Я терпеливо внушаю ему это каждое утро. Но он не верит мне –ни его мутные зрачки фокстерьера (фокстерьер – собака, я знаю это точно), нижалкие милицейские погоны, которых я никогда не видела, не верят мне. Амнезия,синдром Корсакова – все это для него уловки хитрой дамочки (кстати, сколько мнелет и выгляжу ли я дамочкой?..); амнезия, синдром Корсакова – все это для неголишь движущая сила латиноамериканских мыльных опер, не более…