Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Карина Демина

— Кому?

— Им. — Она обвела рукой пустую площадь. — Неужели вы не слышите?

Слышит.

Уже не шепот, не шелест, но голоса… они повторяют нараспев одно имя, и Себастьян пока не может разобрать, какое именно — не его ли собственное? — но знает, что как только поймет, то станет одним из…

— Слышите, — на губах колдовки появилась улыбка, — они ждут, и я не могу подвести их. Однако нам не место здесь.

Она подняла руку — вялый, томный жест. Но, повинуясь ему, мир переменился. Сделался вдруг вязким, ненадежным, словно Себастьян уже попал в зыбунец.

Поблекла проклятая церковь.

И дома исчезли, растаяли не то дымом, не то местным кисельным туманом. Главное, что время замерло, а как отмерло, то и выяснилось, что нет больше деревни.

Где есть?

Где-то, несомненно, есть, может, сзади, может, спереди… главное, что рядом.

— Не трудитесь, князь… вы ведь бывали на изнанке? — Колдовка глядела прямо.

И глаза ее ныне стали черны, не глаза — уголья, которые кто-то злой шутки ради, не иначе, вставил в пустые глазницы. И сажа сыплется из этих ненастоящих глаз, оседает на щеках, марает неприглядную их белизну. Сама-то колдовка того не видит.

Думает, что она красива.

Но на изнанке видна вся правда.

Нет деревни.

Нет церкви.

Есть лишь круг из дюжины камней. Серые глыбины вздымались к небу, искривленные, почти повалившиеся, они сталкивались друг с другом, образуя ненадежный шатер, над которым повисло солнце. И Себастьян зажмурился, до того непривычно было видеть его яркий желтый шар.

— Или правильнее было бы сказать, что тут лицо. — Колдовка подняла подол белого платья.

…не белое, серое.

…и вовсе не из шелка, но из паутины сплетенное, грязное, липкое, с мертвыми мушиными телами в нем… там они гляделись жемчугом.

— Тот храм был выстроен на этих камнях. — Она гладила их нежно, не замечая, как оставляет на неровных боках лоскуты кожи. — И нашлись те, кто вспомнил это… а еще вспомнил, кто лежал под камнями… чьею силой они напитались.

— И решил воспользоваться этой силой.

— Верно, князь… только они, те, которые устроили Великую требу, забыли, что силу мало выпустить, ее еще нужно удержать.

Сдавленно охнула Евдокия.

Схватилась за руку.

И было от чего.

К каменному кругу выходили люди. Старые и молодые. Мужчины и женщины. Ковылял толстый мужичонка в расшитой бисером шапке. Он то снимал ее, верно опасаясь, что съедет она с лысой головы, то вновь надевал, силясь лысину прикрыть. Важно ступала хмурая женщина с коромыслом. И ведра покачивались, но вместо воды из них песок лился… корчил рожи местный блаженный, то и дело совал пальцы в раззявленный рот, а вытащив, вытирал их о портки.

И стайка детей с одинаковыми мертвыми лицами вертелась, норовила окружить его, но блаженный не давался… они все были тут, те, чьи голоса Себастьян слышал.

Они знали, что случится.

Ждали.

И в ожидании рассаживались по невидимой границе степенно, без спешки и сутолоки. Наверное, эта их деловитость пугала сильнее, нежели явное понимание того, что люди эти мертвы.

Давно.

Безвозвратно.

— Видите, — колдовка поманила за собой в круг, — теперь вы знаете, почему я не могу иначе…

…потому что тогда они придут за ней, за той, что заключила некогда договор. Нет, не она, но другая, связанная с этой узами крови. А кровь — именно то, что заставляет ее исполнять древнюю клятву.

Нельзя взять из колодца, не отдав взамен.

Вот истина.

Кровь за силу.

Жизнь за силу.

Множество жизней за треклятую силу…

— Вижу, ты понял… не я создала это место…

— Но ты и подобные тебе пользуются им.

— Да, — она ответила просто, не смущаясь. — По праву…

— Какому?!

Уже Евдокия сжала руку.

Понимает ли? Она человек, к счастью, всего-навсего человек, который не способен услышать эти треклятые голоса… Себастьян заткнул бы уши.

— По праву рождения. — Колдовка коснулась черного, точно обугленного перстня. — По праву силы. По праву хозяйки этих земель… не к ней ли ты шел, Себастьян, ненаследный князь Вевельский, позор собственного рода? И не ее ли собирался просить о милости? А просителю следует стоять на коленях.

Играет.

И ей по вкусу эта игра. А Себастьян сейчас сорвется, потому что голоса уже подобрались к самой грани. Кричат. Почему никто не слышит крика?

Она привыкла.

А Евдокия… она вцепилась в Себастьянову руку, точно боится, что он и вправду настолько обезумел, чтобы кинуться на колдовку.

Не сейчас.

— Ты… знаешь, где мой брат?

Колдовка наклонила голову.

— Неправильно просишь.

Себастьян опустился на одно колено. И на второе.

— Я хочу увидеть брата…

— Видишь, как все просто… а ты, девка, что скажешь? В мое время подобных тебе держали в Черном городе. И если мужчина благородного рода обращал на них взгляд, то ненадолго, и уж тем более не могло и речи быть о свадьбе. Нелепость какая… свадьба с простолюдинкой…

— Не большая нелепость, чем свадьба с простолюдином, — раздался тихий, но такой знакомый голос.

И где-то далеко, на изнанке мира, ударили колокола…

…тиха была Познаньска ночь.

Ладно, положа руку на сердце, не очень-то и тиха… стрекотали сверчки, рокотали жабы. Вполголоса матерился, тронутый красотою пейзажа, извозчик. Где-то за парковой оградой выл пес, не то от тоски, не то просто на луну, которая ныне вышла еще краше, чем прежде. Крупная, тяжелая, как небо держит…

Извозчику Гавриил бросил сребень, который был пойман на лету.

— Не искали б вы, барышня, приключениев, — сказал извозчик, попробовав монету на зуб.

Но сказано это было уже в спину барышне.

Ишь, пошли ныне девки. В прежние-то небось времена ни одна приличная панночка и подумать не могла о том, чтоб на ночь глядя по парку шастать.

А теперича… вольности им… права…

Извозчик сплюнул, полагая, что единственное неотъемлемое право, богами бабе даденное, — это мужика обихаживать, поелику он как есть семьи радетель и кормилец. А баба — существо пустое, которому твердая рука надобна и наставления.

Вот барышню б он, будь его воля, ремнем бы наставил.

А то шляпку нацепила, вуалькою морду занавесила, облилася духами так, что ажно лошадь кашляет, и думает, будто бы раскрасавица… побегла вон, зацокала каблучками да по дорожке… к полюбовнику…