Голоса деймонов  - Филип Пулман

Должен признаться, что из всех вариантов, которые я описал, именно к этому все мое существо стремится с пылкостью влюбленного. Но, разумеется, осуществить это на практике не так просто.

Даже если у нас нет никакой системы, это еще не значит, что мы свободны от всякого умственного багажа. Может быть, без него мы бы чувствовали себя отлично. В «Мемуарах Муми-папы», написанных Туве Янссон, молодой муми-тролль бежит из дома подкидышей и годы спустя вспоминает о том, что он при этом чувствовал: «У меня не было ничего своего. Я ничего не знал, но много во что верил. Я еще не обзавелся никакими привычками. И до чего же я был счастлив!» Но как бы мы ни мечтали вернуться в подобное состояние, долго оно не длится. Привычки формируются быстро; у всех есть врожденные склонности, под влиянием которых наше восприятие мира окрашивается в радостные или печальные тона; мы приучаемся смотреть на вещи терпеливо или, наоборот, приобретаем раздражительность. И житейские невзгоды, и болезни, и удачи вскоре начинают оставлять на нас свои следы, и стереть эти следы невозможно, так что наша личность постепенно превращается в палимпсест или наслоение граффити, нарисованных случайными обстоятельствами. И вдобавок, как будто всего этого недостаточно, мы впитываем мнения и предрассудки родителей и нашего социального класса в целом, причем это происходит в таком раннем детстве, что у нас не возникает и тени сомнения, что это единственно возможный и совершенно естественный способ мыслить и чувствовать, — а между тем, если бы мы родились в какой-нибудь миле от нашего дома и с другим цветом кожи, у нас сложилась бы совершенно другая точка зрения на все окружающее.

Итак, каждый из нас носит в себе целый комплекс мнений и накопленных переживаний, который по факту действует так же, как и любая искусственно созданная система, даже если не обладает связностью, характерной для систем. Эти мнения и опыт служат надежной и неоспоримой опорой для всей нашей дальнейшей работы. И не только для работы: они подобны невидимой арматуре, придающей форму каждому нашему поступку, каждому нашему допущению, каждому мнению по вопросам общественной жизни, политики или религии. Даже если мы не отдаем себе в этом отчета, они все равно есть. Иногда мы отрицаем их существование. Люди, добившиеся успехов в административной работе, бизнесе, политике или журналистике, например, часто заявляют, что смотрят на вещи объективно, не поддаются никаким иллюзиям, отлично знают, что почем, и твердо стоят обеими ногами на земле. Систему, сложившуюся у них в голове из тысяч и тысяч крошечных случайностей, они принимают за идеально выстроенный дворец истины — могучий, прекрасный, безупречный и в точности отражающий реальное положение дел.

Но система работает. И будет продолжать работать до тех пор, пока они не задумаются о ней всерьез. Со стороны она может выглядеть как хаотичное нагромождение предрассудков, заблуждений, случайного опыта, обрывков доморощенного морализаторства, мнений, которые вложили этим людям в голову в раннем детстве, суеверий, сантиментов, благих намерений и обывательского всезнайства, — не дворец, а кривая, полусгнившая хибарка, кое-как сколоченная из всего, что подвернулось под руку: с крысами в подвале и древоточцами на чердаке, с лестницами, ведущими в никуда, и коридорами, упирающимися в кирпичные завалы, с разбитыми окнами, хлопающими на ветру, и зияющими в крыше огромными дырами. Но какая разница? До тех пор пока владелец такой, с позволения сказать, системы не подвергнет сомнению ее совершенную правоту и истинность, она никуда не денется. На свете полно людей, которые всю жизнь живут в состоянии абсолютной уверенности и умирают, ни разу не усомнившись в блаженной непреложности того, во что они верят. Счастливчики! Такая безоговорочная уверенность — источник великой силы.

В литературной работе, то есть в области, которая интересует меня больше всего, подобная система — система, о которой писатель даже не подозревает, — нередко обнаруживается лишь через поколение-другое после того, как книга впервые выходит в свет. Солнце движется по небу, меняя рисунок теней: популярная литература первой половины XX века, на взгляд современного читателя, омрачена тенями, которых тогдашние читатели просто не замечали. Такими, например, как антисемитизм. Во многих подобных книгах отражено представление о том, что евреи в каком-то смысле не такие, как мы, — где понятие «мы» включает в себя читателей, на которых книга была рассчитана. Возможно, евреи очень умны, возможно, они изобретательны и артистичны, но все равно они иные, и мы бессознательно отмечаем эту инаковость, постоянно упоминая об их национальной принадлежности. В книгах получше те же общественные предрассудки проявлены более тонко: в романе Грэма Грина «Стамбульский экспресс», вышедшем в 1932 году, это всеобъемлющее осознание инаковости выражено не в речи рассказчика, а в репликах или мыслях персонажей. Например, пассажирский помощник на борту парома, идущего через Ла-Манш, спрашивает носильщика: «А этот еврей дал на чай щедро?» Или, например, состояние актрисы, очнувшейся после обморока, описывается так: «Она ясно ощутила, как медленно, тяжело движется поезд. Сквозь окна потоки света скользили по лицу доктора и освещали стоявшего за ним молодого еврея».

Смею предположить, что в большинстве современных художественных книг, включая и мои собственные, со временем обнаружатся столь же прискорбные предубеждения, столь же уродливые тени, которых мы сейчас просто не видим. Суть в том, что освободиться от подобных установок невозможно, и заявлять, будто у нас нет системы, будто мы видим вещи в точности такими, как они есть, и пишем без всяких предрассудков или скрытой идеологии, значит лгать самим себе. Мы изначально порабощены своими неосознанными системами.

Когда осознаёшь этот факт, испытываешь страшное потрясение. И вся блистательная уверенность, в которой ты пребывал до сих пор, рассеивается без следа. Как писал Блейк в «Прорицаниях невинного»,

Через минуту я снова вернусь к этой теме, потому что она наконец-то позволит нам перейти к другому важному слову, содержащемуся в названии книги Наттела, — к слову «гностический», а мне хочется поразмыслить о том, можно ли назвать того Блейка, которого я люблю (тот краешек огромного континента его творчества, который я исходил вдоль и поперек, изучил и научился уважать и чтить), — так вот, можно ли назвать этого Блейка гностиком и не окажется ли гностическая система именно той, в которой я почувствую себя как дома.

Но сначала закончим с вопросом о сомнениях.

Уильям Джемс в своей книге «Многообразие религиозного опыта» вводит специальный термин для тех людей, которые никогда не сомневались в истинности своих предпосылок и допущений. Он называет таких людей однажды рожденными. Стоит вам усомниться, стоит вам увидеть, насколько произвольна, случайна и противоречива ваша система (которую вы и системой-то не считали), — и вы становитесь дважды рожденным.

Не «родившимся заново», как принято сейчас говорить; выражение «родиться заново», которое, по-моему, пошло от баптистов из южных штатов США, означает нечто иное. Оно подразумевает обращение в одну из самых восторженных и громогласных форм христианства. Люди, «родившиеся заново», отличаются не просто уверенностью в себе, как однажды рожденные, но и невыносимой самоуверенностью. Но дважды рожденные — это совсем другое дело.