Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте

Но она и впрямь была той самой, особенной! Я смотрела на её полированную поверхность: резные узоры в виде завитков, спиралей и высокой травы на крышке; миниатюрные ножки в виде лап с когтями и маленький золотой замочек.

– Ну так что? Открывай! – сказала Утешение.

– Могу ли я? Кохинур сказала, что это принадлежит ей. Наверное, будет неправильно, если я её открою.

– Тогда я открою! Давай, я же вижу, ты едва сдерживаешься… Хочешь узнать, что внутри? Они не объяснили тебе, что значит быть королевой. Разве ты им чем-то обязана?

Я бросила резкий взгляд на юную девушку с её блестящими чёрными татуировками и голым животом.

– Я думала, ты это проспала, – сказала я с подозрением.

Девочка криво усмехнулась: её лицо под длинными волосами было по-волчьи проницательным.

– Открой её, – попросила она.

И я открыла: вложила пламя одного из своих тонких ногтей в замок и повернула, прислушиваясь к щёлканью сердоликовых деталей. Крышка приподнялась, и я аккуратно её подхватила. Фонарь выглянул из-за статуи юноши, убивающего оленя, а Утешение приподнялась на пальцах, чтобы заглянуть в шкатулку.

Я позволила ей открыться, и внутри мы увидели женщину не больше пальца, сделанную из травы, – волосы из вьющихся молодых проростков, а тело из тростника, сплетённого внахлёст. Её луговые глаза были спокойны и закрыты, миниатюрные ручки-травинки сложены на платье из соломы и света. Она вся светилась, излучала серебристый и опаляющий свет, который собирался в шкатулке, как если бы я держала в руках красную свечу. Мы втроём стояли и смотрели на маленькую зелёную женщину в шкатулке.

– Она проснётся? – спросила Утешение.

– Я не знаю. И не понимаю, зачем она понадобилась Кохинур, – ответила я.

С бесконечной осторожностью я сунула палец в шкатулку и погладила женщину по щеке. Та повернулась, как поворачивается младенец к материнской груди, и вдохнула чёрный дым моей кожи. Её зелёные точно пастбище глаза приоткрылись. Женщина села в шкатулке, и травяные волосы упали ей на спину. Она посмотрела на джиннию, Жар-Птицу и любопытную девочку.

– Ох, – простонала она, – дайте мне ещё поспать…

– Прошу прощения, – тихонько сказала я, чтобы не навредить травяным ушам, – но это ужасно важно. Кто ты такая?

Она обратила ко мне своё скорбное личико, и её травяные глаза моргнули.

– Теперь я никто, – она вздохнула, и будто ночной ветер подул над степью. – Я стала никем…

Падать с небес на землю очень долго. Падать – это лететь сквозь тьму; а ещё там холодно.

Я её не виню, это не в моих привычках. Но я не хотела уходить. Другие выбирали сами, остаться или упасть, сгореть или угаснуть и потемнеть. Я не могла выбирать. Звезда прошла среди нас, с ногами как огненные столбы, – до того, как она стала ткать, до красного города, – и вырвала нас из черноты, из земли-что-была-небом. Я сомневаюсь, что она заметила, как мы гибнем из-за неё и падаем. В тот день она многих раздавила и разбила, и многие пролились дождём осколков, обратились в гибельный стеклянный ливень, что с жутким воем пронёсся сквозь Небеса. Однако мне повезло: я потеряла лишь ноги и упала более-менее целой, слыша, как вокруг кричат Травинки-Звёзды, превращаясь в ничто, и их свет расплёскивается по полям.

Знаю, если бы я осталась, чёрная сущность, давшая мне жизнь, вернулась бы. Матери всегда возвращаются. Я решила стать для неё травой и пребывать на дне Небес, чтобы она увидела мою скромность и поняла, что я хотела лишь быть тем, что доставит ей радость. Это я могла выбирать и, если бы могла остаться, ощутила бы её нежное лицо над собой, прикоснулась своими руками к её тёмным щекам. Я бы заплакала – дети всегда плачут, – но сказала бы ей: «Видишь, мать, я ждала тебя. Знала, что ты нас не бросишь и по-прежнему любишь и что, если я буду верной, вернёшься домой». Она поцеловала бы меня и назвала любимой дочерью, а я вспомнила бы её запах, кожу и как она выглядит; узнала бы свою мать, перед тем как всё закончится.

Но мне не дали возможности выбирать.

Я упала посреди огромного поля сахарного тростника, и мои культи обожгли стебли. Они падали и шипели подо мной; листья ломались, кипели, превращались в дым и тени. «Простите!» – вскрикивала я, пока шла, и каждый мой шаг сопровождался слезами. А потом я начала причитать, ибо везде, куда ступала, всё сгорало, обращалось в пепел и вспыхивало, соприкасаясь с моей кожей. «Простите!» – молила я, ибо сжигала их, превращая в ничто, пепел и тени, выбирая их судьбу, как кто-то выбрал за меня. Я пыталась идти легко, бежать, но тени и дым всё равно сопровождали каждый мой шаг, пока я не споткнулась о немой камень и не прижалась, заплаканная и испуганная, к острой скале, где было нечего сжигать. Там я жила, от ужаса не смея пошевелиться, чтобы не сжечь всё вокруг, пока даже камень не обратился в скользкое обожженное стекло. Свет во мне не потускнел и не спрятался.

Он нашёл меня там и назвал Ли; даже если раньше у меня было какое-то имя, он так часто называл меня Ли, что я не помню иного.

У него на плечах висела полосатая тигриная шкура, по краям украшенная когтями ястреба и ящера. Он был крупным мужчиной, но с молодым лицом, чистым и пылким, а его губы дрожали.

– Он не солгал! – восхитился этот человек. – Он мне не солгал! Ты здесь, настоящая, живая, – и ты моя!

– Не прикасайся ко мне! – завопила я.

Он отпрянул, обиженный:

– Не стану, если не хочешь.

– Ты сгоришь, – пробормотала я.

– Но ты моё желание и не можешь причинить мне вред!

– Заверяю тебя, могу! Но о чём ты? Чего ты пожелал?

Мужчина улыбнулся с такой радостью и надеждой, что у меня сжалось сердце.

– Чего я мог пожелать? Конечно, жену.

Разве эти края не красивы? Здесь ты станешь счастливой. Я построю тебе хижину из тростника и глины и буду приносить мешками пух речных гусей для одеял. Для тебя я сделаю это и ещё много других вещей…

Когда я был мальчишкой, отец научил меня охотиться, ступать очень тихо, сворачивать шеи куропаткам и забивать оленей так, чтобы им было не очень больно. Когда миновала девятнадцатая зима моей жизни, я убил тигрицу. Это сложно, потому что тигры умны. Мой отец был горд; приготовил её и дал мне съесть сердце хищницы, источавшее пар, красное на снегу.

Оно было влажным и мягким, по вкусу напоминало старый стрелолист и костный мозг. Затем отец дал мне её печень, потом – кости, чтобы высосать их. Он велел мне дать убитой тигрице имя и запомнить её вкус; какой большой она была и как много детёнышей следили за нами из зарослей папоротника. Отец велел мне делать какую-нибудь вещь из её тела каждый день в течение года, чтобы я познал свою тигрицу так же хорошо, как всё остальное в нашем доме. Супы и плащи, колбасы и погремушки, жаркое и перчатки, струны для лиры. Всё это я сделал, и даже больше. Я работал весь год и скорбел по своей тигрице.