Машина пробуждения - Дэвид Эдисон

И именно это должно было позволить ей победить.

Позвякивая небрежно зажатыми между пальцами иглами, Лалловё начала понимать, почему ее мать соблазнилась мыслями о том, что механическая жизнь может улучшить биологическую плоть. Впрочем, это никак не отменяло факта, что Цикатрикс совершенно спятила. Но с поэтическим даром отца – кстати, нельзя ли воспользоваться Тэмом, раз уж тот тоже бард? – текущим в ее венах, Лалловё совмещала в себе как самые лучшие черты Незримых фей, так и наиболее важные таланты людей. Она была не полукровкой, а усовершенствованием. И она не просто напишет себе новую сестру, но и встроит в ее душу код, который позволит использовать ту и в собственных нуждах – планы внутри планов, как и учила Цикатрикс. И в этом помогут полученные от отца чувства размера и ритма, звучания и смысла.

Маркиза внесла завершенную подпрограмму в матрицу разработки, заставив один из камней, встроенных в край раковины, засиять. Всего на данный момент уже горело шесть кристаллов, обозначая шесть из нескольких написанных ею сотен подпрограмм, большую часть из которых она отбросила как несовершенные, слишком совершенные или же просто не подходящие для поставленной задачи. Лалловё желала, чтобы новая Альмондина стала идеальным творением, прекрасной, покорной сестре душой, заключенной в инфраструктуре из функций и протоколов, которыми можно будет пользоваться независимо от желаний скрытого под ними живого разума. Аналитические и эвристические системы, масштабируемые информационные структуры, модули топологического спиритуализма и мистической геометрии, оружие, способность к предсказанию, биомониторинг и развертываемые системы ремонта как механизмов, так и плоти – опус Лалловё не будет простым, но уподобится эпической поэме. Полная противоположность стратегии, используемой матерью, что пойдет только на пользу при любом стечении обстоятельств.

Раз уж создание третьей сестры из Альмондины было рискованным, Лалловё намеревалась встроить в деревянную сучку стратегию выхода.

Лалловё была всецело поглощена своей электронной устрицей и излучаемой той трехмерной сеткой. Вот путь, по которому следовало пойти с самого начала, – не пытаться угадывать планы матери, но плести собственную паутину неведомого. Маркиза раздавила гранатовое зерно между зубами и пригладила брови стремительным движением черного сухого языка, а затем улыбнулась. Потом она потерла обнаженной ногой по борту ванны – грубые каменные пластины были достаточно остры, чтобы порезать на ленты человеческую плоть, но в случае Лалловё эти смертоносные грани служили великолепным инструментом, чтобы почесать пятки и отшелушить старую кожу.

Маркиза ликовала. Альмондина служила отличным вместилищем для ассоциативных рядов, образовывавших рабочее пространство в ее сознании: связать танцы с каллиграфией, соединить лед с воспоминаниями о воде, создать переменную под названием смех и рассчитать ее зависимость от быстрых размеренных смещений перспективы.

«Сестра: доверие:: мать: предательство». Как же приятно было писать эти строки!

Купер остался наедине с Алуэтт в лесу золотых берез. Или же это было нечто вроде храма, образованного деревьями, – он не мог сказать с уверенностью. Златокорые, толстые, но изгибающиеся стволы смыкались высоко над головой – все они были наклонены под общим, едва заметным углом, и идентичные ветви переплетались, образуя свод.

Листья – красные, желтые и зеленые – пропускали свет, подобно цветному стеклу, а между ними виднелись заплаты голубого неба.

Купер издал восхищенный вздох и неспешно вошел в неф леса-собора, запрокидывая голову, чтобы как следует насладиться волшебным зрелищем. Могло показаться, что деревья были специально так подрезаны и изогнуты, чтобы образовать это помещение, но откуда-то он уже знал, что они просто выросли такими.

– Занимательное местечко, да? – произнесла Алуэтт, глядя на березы.

– Ну и где мы теперь? – спросил Купер, и взгляд его спутницы потух.

– Там, куда я… в некотором роде… принесла тебя.

– Ладно. – Под ногами Купера похрустывала трава, похожая на кристаллики цитрина. – И почему у меня такое чувство, будто мы собирались поговорить о чем-то другом, нежели о путешествии в это золотое царство? – произнес он, пытаясь вернуться к предыдущей теме.

– Потому что ты очень смекалистый парень. – Женщина пустилась в пляс по залу, но старалась не встречаться с собеседником взглядом.

– Так что там насчет того, что ты «в некотором роде принесла меня»?

– Фактически так. Трудно объяснить. – Она потерла лицо руками.

– Был бы признателен, если ты все-таки постаралась бы. – Купер задумался над тем, как по-настоящему смекалистый парень должен был бы сейчас поступить, а затем решил избрать путь спокойствия и настойчивости. – Но, похоже, ты и пытаться не станешь. И, сдается, это самую малость невежливо с твоей стороны.

Алуэтт прикусила ноготь и принялась рыскать по сторонам внимательным взглядом, ни разу не остановившимся на Купере. Продолжалось это неприятно долго.

Купер глубоко вздохнул:

– Ну и ладно. Тогда расскажи об этом лесном храме. Где мы на самом деле оказались и почему?

Алуэтт вдруг отрывисто кивнула, словно получивший приказ солдат.

– Вас принял. Или как оно там говорится? Вообще-то, я надеялась, что это ты мне расскажешь.

Итак, очередная проверка. Еще одна возможность доказать, что ты не тупица. Просто восхитительно. Купер подошел к ближайшему дереву-колонне и приложил ладонь к стволу – он оказался теплым на ощупь. Когда же ньюйоркец отнял руку, на золотой коре под ней обнаружились два мерцающих символа. В одном из них Купер признал оранжевую печать в виде свитка и пера, которую видел уже на Сесстри.

Они находились где-то в системе пещер Развеянных, и Сесстри бывала здесь. Какая-то карта – или нечто более значимое? Купер вновь оглядел золотой интерьер и постарался выпустить на волю внутреннее чутье, чтобы то руководило его глазами. Ветерок, игравший листвой, налетал и исчезал, подобно чьему-то дыханию, и та ясность, с которой Купер вдруг увидел отдельные детали золотого убранства, потрясала своей резкостью, словно в прозрачном сне за мгновение до того, как тот развеется, уступив место реальности.

Геометрия этого места казалась теперь не просто идеальной, но разумной – природная прародительница искусственного интеллекта, написанная на языках жизни, а не электроники. Пред ним предстала воплощенная, ожившая математика, проявляющаяся в узоре коры и каплях росы, скрывающаяся в сплетении ветвей и листвы, подчиняющая себе всякую прожилку и пору.

Она же жила и в Алуэтт. И, как наконец дошло до Купера, в его собственном теле тоже, в разветвлении его кровеносных сосудов и завихрении отпечатков пальцев.

– Мы никуда не перемещались, верно? – спросил он. – Это очередной «заплыв с белухой», очередное видение, только на сей раз я не сплю?

Алуэтт прикусила краешек губы, словно он был близок к правильному ответу, но еще не совсем.