Избранное - Леонид Караханович Гурунц

Новые трехи, сделанные из воловьей кожи, висят на завязках через плечо. Они катаются на мне, вместо того чтобы служить мне.

Ай-ай! Я задумался и чуть не придушил маленький желтый лютик! Может, и недели не пройдет, как все это поле, где мы сейчас идем, покроется ковром ярких цветов. С ребяческой жестокостью тут будут душить друг друга всевозможные примулы и анемоны. Сановитые колокольчики и альпийские лилии будут властно распускать свое яркое оперение. И, словно принимая дерзкий вызов, в зарослях боярышника и белой кашки синим пламенем загорится несравненная наша фиалка.

Тогда прости нас, лютик, может, и не взглянем на тебя. Ведь, говоря по совести, какой ты цветок, лютик? И ростом не вышел и красоты в тебе никакой! Одним словом — дичок.

То ли дело мак! Он высоко на длинном, статном стебельке поднимает свою чашечку, и она пунцово светится на солнце, словно ковш, наполненный красным вином. Или взять хотя бы одуванчик. Любуйся, вот он, желтый, царственный венец. Придет час, он сделается еще наряднее. А вот рядом — невзрачный на вид цветок, а зацветет — атласные звезды его будут выделяться светлыми пятнами даже ночью. Хорошее соседство! А ведь при хороших соседях и плешивую дочь легко выдать замуж.

Штанины мокры по самое колено. Мы идем, куда несут нас онемевшие ноги. В поле ни звука. В небе ни облачка. Солнце печет.

Но где же журавли?

Надо ли говорить, почему мы так жадно ждем их?

Ведь найди хоть одно журавлиное перышко — и ты будешь избавлен от всякого несчастья. Кто не знает чудодейственной силы такого пера?

Милый, гордый армянский народ! Какими приметами ты только не тешил себя! Много мака в горах — к счастью, ласточка совьет гнездо под крышей — к счастью, кукушка закукует — к счастью! А счастья так и нет.

Мы долго бродили с Васаком в тот день в ожидании журавлей. Мы обошли Качал-хут и Джарккар, не взглянув даже на светящиеся, сверкающие серебром змеиные выползни, прошли мимо гнезд с перепелиными яйцами, не тронув их, мимо урочища, носившего имя охотника Салаха, как-то убившего барса, небывалого зверя в наших краях.

Мы хотели уже повернуть обратно, как вдруг серебряный звон огласил воздух.

Васак остановился, схватил меня за руку:

— Слышишь?

— Какое там слышу, — крикнул я, задыхаясь от счастья, — я вижу их, Ксак! Смотри, как летят!

Васак запрокинул кверху лицо, на котором еще не расплылись зерна веснушек.

Так и запомнился он мне навсегда, мой старый, юный, верный товарищ, мой названный брат.

Мы долго смотрели в лазурную высь, где плавно, словно не двигая крыльями, летели журавли, как семандар [75], зажженные солнцем.

— Крунг! [76] Урони мне перышко, крунг!

Но журавли пролетели, не уронив ни одного пера. На что еще надеяться? Какой семандар принесет на своем крыле наше счастье?

II

Не успели пролететь над Нгером журавли, предвестники счастья, как к нам примчалась недобрая весть: сгорела Шуша, красавица Шуша. Ее подожгли мусаватисты…

У нас появились гахтаканы — беженцы — из Шуши. Среди них дети, у которых отцы и матери погибли во время погрома. Нгерцы брали их к себе в дома. Одного мальчика, лет тринадцати, Сержика, усыновил свистульных дел мастер Савад, отец Сурена, у которого, как вы знаете, кроме Сурена, детей полон дом. Но какое это имеет значение, если мальчик остался без крова, без родных?.. Встреть его мой дед, он поступил бы точно так же, как дядя Савад.

*

У нашего очага на паласе сидят важные, степенные деды. Седая голова нашего деда возвышается над ними, словно Масис-сар [77] над своими малыми братьями.

Нескончаемо, как дым из чубука, течет беседа стариков… Вот и они не понимают, как жить. Есть ли выход из этой кромешной тьмы?

Дым от чубуков, клубясь, заволакивает лица беседующих.

Лицо деда сосредоточенно, на нем умиротворенная улыбка. Кажется, никакие удары судьбы не могут разрушить упорной жизнестойкости деда. Вот и теперь он глядит на всех, озаренный каким-то неиссякаемым внутренним светом. Это он первый произнес слово «братство». Братство гончаров. Вот он, путь к сытой жизни. Но Аки-ами прав: какое братство между чужими людьми, если родные братья не уживаются? Мало ли примеров, когда брат с братом живут как кошка с собакой?

— Это, что ли, твой силок, в который должна пожаловать куница? — подняв на деда насмешливый взгляд, спрашивает дядя Мухан.

— Положим, так. Что же дальше? — настораживается дед, готовый отразить любой удар.

— И ты думаешь, наивная душа, что куница придет?

— Придет. И горе охотнику, если он в это не верит.

Спор грозит разгореться. Аки-ами кладет конец препирательству.

— Нет, не устраивает нас твое братство, Оан, — говорит он от имени собравшихся, — не будет проку от него. Пусть уж каждый тянет свою лямку.

Сказав это, Аки-ами поднялся с паласа. Поднялись и другие деды.

Один только Апет остался на том же месте, где сидел, в сосредоточенной, молчаливой неподвижности.

Возбуждение сразу покинуло деда.

— Что же ты сидишь, Апет? — сказал он мрачно. — Или посмеяться над старым дураком вздумал?

— Правда есть в твоих словах, уста, — отозвался Апет. — Взять опять-таки моих пчел. Ведь они так и живут.

Дед пристально посмотрел на Апета. Его лицо снова оживилось.

Всю ночь мы с Васаком разными красками малевали вывеску.

Наутро, повешенная над входом нашей гончарной, она ослепляла прохожих яркой надписью.

«Братство гончаров» — гласила эта надпись. На доске приводились имена лиц, составляющих это братство. На ней, кроме деда и Апета, красовались и наши имена. Даже Аво.

Но кому этим пустишь пыль в глаза? Кто не знает, что мы за гончары?

Станок Апета перенесли в нашу гончарную и поставили рядом с дедовым. Мы с Васаком вертелись тут же. Каждый делал свое дело. Аво, все еще не умеющий отличать аваза от люснивега, путался под ногами, мешая всем.

В гончарной освещены даже отдаленные углы. Полуденное солнце смотрит прямо в отверстие на крыше, излучая мягкое тепло.

Дед говорит:

— И откуда у этих созданий такая мудрость?

— Ты о чем? — недоумевает Апет.

— О том же. О пчелах. Бессловесная тварь, а сколько они в дело сообща старания кладут.

— Много, — отвечает Апет и углубляется в работу.

С того дня, как над нашей гончарной засияла эта удивительная надпись, у людей словно не стало другого дела, как тащиться к нам. И, право, кого-кого только не перебывало в братстве за каких-нибудь восемь-десять дней!

Первым пришел дядя Мухан. Со свету он двигался в пещере как слепой, вытянув вперед руку. Привыкнув к темноте, он стал