Нулевое досье - Уильям Гибсон

– Вот именно.

– Он так поступил, потому что у него был «калашников». Автомат захватили британские военные. Кто-то переправил его сюда. Это не торговля оружием, а нелегальный сувенир. Однако Грейси увидел автомат. И заполучил. И все произошло, потому что автомат просто был. Но тот, от кого он попал к Грейси, захочет быть от всей этой истории как можно дальше.

Бигенд посмотрел на него внимательно.

– Потрясающе, – сказал он наконец, – как вам такое удается.

– Я всего лишь рассуждаю как преступник, – ответил Милгрим.

– И снова я ваш должник.

Должник Уинни, подумал Милгрим, хотя Бигенд этого не знал. Узнав от Холлис подробности, Милгрим через твиттер написал ей: «Как вы это сделали?» Ответный твит – последний, который он от нее получил, хотя по-прежнему регулярно проверял, нет ли новых, – состоял из одного слова: «салфеточки».

– Так, значит, поток ордеров?

Милгрим сам удивился своему вопросу. Он не думал об этом, вопрос вырвался сам по себе. Психотерапевт говорила ему, что идеи в человеческих отношениях живут собственной жизнью. В каком-то смысле автономны.

– Конечно, – ответил Бигенд.

– Чомбо искал поток ордеров.

– И нашел за неделю до похищения. Но вся его работа на данном этапе была бы бесполезна. Я хочу сказать, без него.

– И весь биржевой рынок больше не реален? Потому что вы знаете будущее?

– Очень тонкий слой будущего. Пленочку. Минуты.

– Сколько?

Бигенд оглядел пустой салон:

– Семнадцать на сегодняшний день.

– Этого довольно?

– Вполне хватило бы и семи. В большинстве случаев – семи секунд.

>>>

Платье Фионы представляло собой бесшовную трубу из черного блестящего трикотажа. Она загнула верх, так что на груди получилась полоса, плечи оставались голыми. Мамин подарок, объяснила Фиона, а маме платье досталось от замглавреда французского «Вог». Милгрим ничего не знал про ее мать, только что у той был когда-то роман с Бигендом, но мысль, что у его девушки есть родители, с молодости казалась ему пугающей.

Сам он был в свежевычищенном твидовом пиджаке и габардиновых брюках, но в хакеттовской рубашке без лишних пуговиц на манжетах.

Коктейли подавали в так называемом бальном зале, который в остальное время служил общей столовой. Псевдоконструктивистские фрески по стенам изображали экранопланы, очень похожие на американские пассажирские гидросамолеты сороковых годов. Милгрим подозревал, что они и есть гидросамолеты, только с обрезанными крыльями и странными соплами поддува.

Идя вместе с Фионой по витой лестнице, Милгрим заметил двух высоких чернокожих красавцев – Олдоса и второго водителя – среди других пассажиров, из которых многих сейчас видел впервые, поскольку они с Фионой почти все время проводили в каюте. Был здесь и Рауш, в помятом черном костюме. Матовый ершик его волос напомнил Милгриму состав, который Чандра напылила на голову Аджаю.

Как только они спустились, к ним подошел Олдос.

– Здравствуйте, – сказал Милгрим (он видел Олдоса впервые после происшествия в Сити). – Спасибо, что спасли нас тогда. Надеюсь, вам потом пришлось не слишком тяжело.

– Бигендов доктор, – ответил Олдос, изящно пожимая плечами (Милгрим знал, что «доктор» означает адвоката). – И курьер. – Он подмигнул Фионе.

– Привет, Олдос, – проговорила она с улыбкой и тут же повернулась, чтобы поздороваться с кем-то, кого Милгрим не знал.

– Я вот хотел спросить… – Милгрим понизил голос и глянул через зал на бритую голову второго водителя, – про анализы. Давно не было.

– Какие анализы?

– Мочи.

– Думаю, их отменили. В списке заданий больше нет. Да вообще все переменилось.

– В «Синем муравье»?

Олдос кивнул.

– Новая метла, – торжественно произнес он, затем кивнул кому-то у себя в наушнике и бесшумно ускользнул прочь.

– Мы нашли вашу жидкость для полоскания, – сказал Рауш. – В Нью-Йорке. Вам отнесут в каюту.

Он с кислым видом глянул на Милгрима. Впрочем, как всегда.

– Олдос говорит, в «Синем муравье» все меняется. Новая метла, – заметил Милгрим.

Рауш поднял плечи.

– Все, кто имеет значение, кто прошел отбор, летят на этом самолете.

– Это не самолет, – сказал Милгрим.

– Не важно, – с раздражением ответил Рауш.

– Вы знаете, когда мы доберемся до Исландии?

– Завтра утром. Пока в основном просто его обкатывали.

– У меня почти закончилось лекарство.

– Последние три месяца это было плацебо. То есть витамины и добавки, наверное настоящие. – Рауш внимательно смотрел на Милгрима, смакуя его реакцию.

– Почему вы рассказали мне сейчас?

– Бигенд велел всем обходиться с вами как с полноценным человеком. Цитирую. Извините. – И он метнулся в толпу.

Милгрим сунул руку в карман, нащупал почти пустую упаковку. Не будет больше бисерных инструкций лиловыми чернилами. «Но мне нравилось плацебо», – сказал он себе, и тут грянули аплодисменты.

По толстым ступеням матового стекла спускались обе Доттир вместе со своим неприятным отцом. От Фионы Милгрим знал, что их альбом на днях попал в какой-то там топ. Сияя горностаевым мехом волос, они сошли с лестницы по обе стороны угрюмого Доттир-папы. Который, по словам Фионы, теперь на паях с Бигендом владел значительной частью Исландии, в каком-то очень сложном и практически неотслеживаемом смысле. Именно Бигенд, объяснила она, убедил молодых исландских финансовых лихачей заняться интернет-банкингом. «Подсадил их на это дело, точно зная, чем все закончится, – сказала она в каюте, лежа в объятиях Милгрима. – Они уже и без того были помешаны на интернете, что помогло».

Разливали шампанское. Милгрим поспешил отыскать Фиону и свой бокал воды «Перье».

Как раз когда он взял Фиону за руку, мимо, направляясь к Бигенду, быстро прошла Памела Мэйнуоринг.

– Привет, мам, – сказала Фиона.

Памела улыбнулась, кивнула, на долю секунды встретилась с Милгримом глазами и прошла дальше.

Во сне, по часовой стрелке: изогнутая мраморная лестница восемнадцатого века, вытертый камень неравномерно желтоватый, как мокрота курильщика, ступени тщательно залатаны чем-то неживым, вроде пластика. Как лоскутный узор на ноге любимого, вернувшегося издалека: операция, несчастье, подъем по лестнице много выше этой. Лестница – слева, изгибается над фойе, над рубашкой Роберта (тонкая полоска), над степлером с головой турка, над жеребячьими любовными играми среди резных виноградных лоз.