Симптом страха - Антон Евтушенко

— А художник, скажи…

Глеб осёкся. Он непонимающе уставился на Нэнси.

— Он тоже замешан в этом?

— В чём? — Глеб почувствовал, что Нэнси неспроста интересуется судьбой Аткарцева: она куда-то гнула, что-то затевала.

— Репутация дороже истины? — миролюбиво спросила Нэнси и припомнила: — Репутация твоего отца. Ты же её поправил, верно?

— Я заблуждался на его счёт, — сказал Глеб тихим, недовольным голосом. — Вся эта суматоха вокруг Дьявольской Библии не стоила и комариной плеши. Несуществующее факсимиле…

— Как «несуществующее»?

— Ты видела другую книгу.

— Другую? То есть?

— Сейчас это неважно.

— А что важно? Что твой отец подставил невинного человека, как и ты сейчас делаешь ровно то же самое со мной и остальными, которые — уж ты-то точно знаешь! — ни в чём не виноваты.

— Это другое! — сказал Глеб и закусил в раздумьях нижнюю губу, — у него была потребность исповедаться. Наконец он раскрыл все карты, по крайней мере, главный козырь: — Гарибальди предложил быть мне твоим куратором.

— Та-ак! Я ничего не понимаю.

Теперь Нэнси со страхом ждала ясности, которой ей была нужна — и эта ясность приближалась. Глеб вдруг заговорил по-новому, на новый лад.

— Ты слышала что-нибудь про ВАФ?

В этом вопросе была вся сущность начатого разговора — суть, которую мог уловить (пока!) только вевший беседу Иванголов.

— Нет.

— Всеобщий антиисламский фронт, — пояснил непонятную аббревиатуру Глеб. — Основная идея проекта — противодействие исламизации России. — Он обтянул губами плитку выпуклых зубов, но губы разошлись, выпячивая режущий оскал. — Заказчик — Кремль. На волне этого некоторые высокопоставленные лица очень заинтересованы в русском переводе «Сатанинских стихов». В конце прошлого года был подготовлен проект контракта с расчётом маржинальности и рисков, в начале этого — разыгран тендер.

Нэнси озабоченно опустила голову, вникая в слова.

— И нашлись такие смельчаки?

— Когда есть госзаказ и субсидии из федерального бюджета, поверь, рыцарей без страха и упрёка намного больше, чем ты можешь себе вообразить. Некое крупное издательство готово хоть сейчас освободить мощности для издания книги десятитысячным тиражом. Насколько я понимаю, это первый завод. Будут продажи, будет допечать — второй, третий тиражи. А продажи будут точно, потому что заказаны и оплачены положительные рецензии у нескольких литературных критиков, выделен эфир на радио и полным ходом идёт монтаж буктрейлера, который прогонят по федеральным каналам в прайм-тайм. Важно запускать процесс уже сейчас, чтобы книга появилась в продаже в ближайшую неделю-две. — В голосе Глеба засквозило очевидное «но», потому что, набрав силу и твёрдость, его партия стала слабеть. — Но проблема в том, что переводчики не успевают. Выгодный контракт, но никто не ожидал: текст оказался чрезвычайно сложным для адаптации к языку и культуре русского читателя.

— Ещё бы!

— Есть простые вещи, которые можно в среде знающих людей обсудить по-деловому, — сказал Глеб. — Я, к сожалению, имею мало… вернее, совсем не имею отношения к специалистам, занимающимся переводом…

— Я филолог! — напомнила Нэнси. — И профессией переводчика тоже не владею.

— Тем не менее, ваше сообщество готовит перевод романа.

— Эти данные неточны, — моментально среагировала Нэнси.

— Не юли, — строго одёрнул её Глеб. — Я располагаю данными, что перевод почти закончен.

Нэнси вытаращилась на миг, но тут же взяла себя в руки.

— Допустим так, — вытряхнула она из себя с усилием слова. — Тебе-то что?

— Наступает хорошее время для тайных дел, — сказал Глеб, смачно вдохнув воздух животом и сунув кулаки в карманы брюк. — Прогуляемся?

— Куда? — насторожилась Нэнси.

— Есть тут одно местечко, — уклончиво ответил он и мягко подтолкнул Нэнси к лестнице. Она безмолвно повиновалась, ждала развязки, которая уж скоро, уже совсем близко. Они поднимались по забитым лестничным пролётам, теряя по пути эту забитость до обнуления. Долго шли с мрачными лицами, словно поссорившись сперва по светлым коридорам, потом по полутёмным, холодным, пропахшими свежими акриловыми красками. Негромко вздыхали открываемые двери, сквозь которые протаскивался Глеб.

— Вот сюда, — обронил он с докторской уверенностью, нашарил и толкнул какую-то дверь, загрёб в свою костистую ладонь, как щепоть, тонкое запястье Нэнси и зацокал затвердевшими на холоде мысками обуви по ступенькам короткой лестницы, которую отсекала ещё одна вздыхающая дверь.

Огромные массы морозного воздуха бросились наперегонки порывами на молодых людей. Нэнси и Глеб вышли на террасу, с одной стороны которой шла отвесная стеклянная стена кубической пристройки. Весёлой редкой строчкой цвели и танцевали на ветру малиновые огоньки заградительных гирлянд. Над городом низко светился жирный полумесяц убывающей луны, похожей на боевой, изогнутый вперёд клинок с внутренней заточкой, готовый своим лезвием пропороть полотно пёстро-крапчатого неба — неба, пропаренного приглушённым маревом сияния, идущего от города, как пар от люка теплотрассы.

Нэнси вмиг окоченела. Её тренчкот остался в гардеробе. Она многозначительно сложила ладони в лодочку и надула щёки, вгоняя в этот чёлн побольше жара от дыхания, обхватила, обняла себя за плечи и поколотила их худыми пальцами, вышибая трением тепло. Глеб всё понял и пиджак с узором «в ёлочку» перекочевал на эти хрупкие, худые плечи.

— Кстати, о Кремле, — прохрустел его голосок, дуя в ухо Нэнси винным зельцем. — Он всего в каком-то километре-двух отсюда. Если бы не плотная застройка центра, звёзды на башнях можно было б рассмотреть.

Глеб не врал. Ещё каких-нибудь десять-двенадцать лет назад с крыши дома на Остоженке вырисовывались потрясающие открыточные виды на московский Кремль. Теперь пятиугольные гребешки форбашен топли под слоем близкой для наблюдателя архитектурной доминанты. Залепленный литым армобетоном, словно воском, Кремль уступал своё великолепие взорванному и воссозданному кафедральному собору на Волхонке, храму-памятнику, храму-монументу, храму-артефакту. Весь в электрических пучках розовых лучей, он напоминал дышащий огнём и светом драконий зев, и кресты, как нездоровая альтернатива звёздчатым навершиям кремлёвских шпилей, тяготили догматическим диктатом.

Нэнси вдруг к месту вспомнила, как прошлым летом примерно с той же высоты она обозревала петербургские недостопримечательности района Купчино в компании Ленки и Тараса, где они жарко спорили о надёжности и прочности жизнеописаний одного древнего назарянина, собственно, как и о существовании самого Назорея, в чём, как ей казалось, просматривался определённо какой-то сакральный символ, что спустя немногим более полугода она стояла на московской крыше и глазела на православные кресты, которые сами по себе как бы говорили: не так важна правда, как вера.