Гитлер_директория - Елена Съянова

Чего, спрашивается, он так суетился? Да оттого, что план «Фаль Вайс» — нападение на Польшу — был авантюрой. Тридцать три немецкие дивизии могли оказаться лицом к лицу с девяноста французскими и британскими плюс части Красной Армии. Реализуется этот «плюс» или нет, в конце лета 39-го решалось в Москве: там ежедневно шли переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции. Последнее заседание, 21 августа, закончилось словами адмирала Дракса о согласии отложить заседания до «решения политического вопроса».

Политический вопрос, или политическая воля — это согласие правительств Англии и Франции на заключение военного союза с СССР — того самого, которого до тошноты боялся Гитлер.

Но Сталин, видимо, уже понимал, что на такой союз Запад не пойдет. И он еще 19 августа дал принципиальное согласие на визит германской миссии в Москву. Однако в гости немцев ждали не раньше 27 августа, объясняя необходимостью получше подготовить общественное мнение внутри страны. Гитлер же подозревал другое — русские еще надеются договориться с Западом. Вот тогда Гесс и посоветовал ему подстраховаться и предложить Сталину личную встречу. Сам будучи яростным противником серьезных отношений с Москвой, Гесс настаивал на блефе: Гитлер должен был обмануть, переиграть Сталина, как он это гениально проделал в Мюнхене со «свинорылыми демократами» (интеллигентный Гесс слово «демократ» без этого определения никогда не употреблял).

«Мой Руди настырничает с вечера до утра — гонит приложиться к азиату», — жаловался Гитлер 19 августа. Затем, в последовавшие до подписания пакта три дня, фюрер и повел себя не как политик, а как художник-недоучка: он кричал, что его толкают на унижение, и, как записал Геббельс, «бросал на абрис московского царя широкие беспорядочные мазки», вот в таком духе: «Эти свинорылые после Мюнхена выползли повсеместно, как черви после дождя, а Сталин, если сдвинется и пойдет по ним танком… фу, мерзкое зрелище!». Он говорил своему окружению (а Борман записывал): «Поймите же, — Сталин — это сильный зверь азиатской породы, которая плохо мною изучена». Или (Борман снова фиксировал): «Сталин, Сталин… я не знаю, как с ним договариваться! Он слишком молчалив, он всегда крадется… Я рыцарь, он сарацин. Пока я поднимаю меч, он пустит отравленную стрелу. Сегодня, когда я брился, увидел в зеркале… его усы. Вы меня с ума сведете!».

Из всего этого Гесс и Геббельс сделали ехидный вывод, что Адольф попросту трусит. Правда, в семидесятые годы, в тюрьме Шпандау, Гесс описал те дни и сумятицу, царившую в душе Гитлера, совсем в других тонах:

«Два клина — русские и мы — перед тем как вышибить друг друга, собирались с духом. Однако, как стало ясно после нашего поражения, фюрер единственный в полной мере ощущал тогда демоническую силу восточного деспота, которую мы все недооценили, и в конце концов оказался прав».

В самом конце осени 1874 года в разгар одного из великосветских балов супруга лорда Рендольфа леди Дженни неожиданно почувствовала родовые схватки и едва успела укрыться в дамской комнате. «Он выскользнул у меня из-под корсета, как мелкая рыбешка», — шутила она позже. Этого семимесячного, крайне несимпатичного младенца назвали Уинстон Леонард Спенсер, и, несмотря на богатство и знатность рода Мальборо, к которому он принадлежал, судьба, казалось бы, обрекла его на вполне заурядное существование. Никаких способностей, ни одного сколько-нибудь выраженного интереса, кроме морских сражений в большом тазу, нелюбовь сверстников, лень, небрежность во всем, за что бы ни брался… На нашем сленге для юного Уинстона имеется подходящее словечко — пофигист. Родители жаловались, что просто не знают, куда пристроить своего никчемного Уинни, которого, впрочем, очень любили. Мальчика решено было отдать в военное училище. Любопытный факт: перед экзаменами Уинстон упал с дерева и получил сильнейшее сотрясение мозга, после чего в его голове как будто бы что-то встало на место. Его молодость — период бесстрашных поисков и самоутверждения: военные походы, любовные романы, пробы пера и ораторских способностей — об этом стоит почитать в его многочисленных биографиях. В 26 лет Черчилль пробует на вкус главное дело своей жизни — политику: он становится членом парламента, через восемь лет — министром торговли, а еще через три года — Первым лордом адмиралтейства, по-нашему — командующим военно-морским флотом. Сбылась мечта: морские сражения в тазу, на полу детской, трансформировались в счастливую реальность. Правда, теперь картина была иной: если Уинни сражался только корабликами, то сэр Уинстон над морскими битвами планировал грандиозные воздушные бои: сильная морская авиация была его идеей фикс.

Примерно в это же время Черчилль женился и приобрел большинство своих в будущем знаменитых привычек и навыков: сигары, армянский коньяк, супружеская верность, хозяйственные заботы, требующие регулярной физической нагрузки, умение общаться с маленькими детьми.

Черчилль всегда отличался удивительной широтой интересов и многообразием деятельности, чего не скажешь о его политических убеждениях: консерватор, патриот, ярый антикоммунист. Три кита, на которых он стоял. При этом забавно, что его многочисленные родственники тоже проявляли твердость убеждений, но часто во вражеском лагере: например, племянник Эсмонд Ромилли был коммунистом, сражался в Испании, а троюродная сестра, скульптор Клер Шеридан, едва не вышла замуж за чекиста Яна Петерса и всегда оставалась воинствующей противницей традиционных буржуазных ценностей.

Именно к этим, британским ценностям, дорогим сердцу традициям и устоям и апеллировал премьер-министр Черчилль, обращаясь к нации, когда на остров начали накатываться лавины бомбардировщиков Люфтваффе. Превосходство англичан в воздухе — одна из безусловных заслуг Черчилля. Немцы совершали в среднем по 1000 самолето-вылетов в день, и хотя ПВО Британии были на высоте, а потери ВВС — в два раза меньше немецких, Британия все же попробовала на вкус современной войны и реально ощутила угрозу потери своей государственной независимости.

«Мне нечего предложить вам, кроме крови, пота и слез, — прямо сказал Черчилль соотечественникам. — Вы спросите: какая у нас цель? Я отвечу одним словом: победа! Победа любой ценой, победа, несмотря ни на что, победа, каким бы тяжким ни был путь к ней. <…> Если мы не победим, то должны будем распрощаться с нашим образом жизни».

Меня всегда интересовал вопрос: если бы в 40-м году Гитлер все же решился бросить свои 25 дивизий на Британские острова, отрезать Лондон, одним словом, запустить-таки операцию «Морской лев», какова была бы тогда цена британской победы?! Если исходить из того, какие страшные недели пережил Черчилль поздней осенью 41-го года, как смертельно боялся и не желал он разгрома Красной Армии под Москвой, то думаю, что в поединке с Гитлером он и впрямь был готов заплатить любую цену.

«История показывает, что сильный редко обладает чувством меры и талантом видеть далекую перспективу».

Мысль, возможно, не новая: что-то подобное читается у Плутарха. Но доблестные рыцари античности едва ли выстрадали ее так, как рыцарь века двадцатого — Карл Густав Эмиль фон Маннергейм.