Ричард Длинные Руки - оверлорд - Гай Юлий Орловский

С толстым куском ветчины на острие ножа в одной руке и кубком вина в другой я сказал очень серьезно:

– Закон жесток, но почему жесток? Давайте сразу отбросим детское классовое определение, что его составили какие-то враги человечества, проклятые эксплуататоры. Любой закон, как я понимаю, лишь суррогат нравственности. Сказано: «Не укради», и какая-то часть людей не крадет. Почему? Потому что красть нехорошо. Но таких один на тысячу. Остальные оудут тащить все, что плохо лежит, если не подтвердить это «не укради» статьями уголовного кодекса, где подробно расписать, за что наказать плетью, а за что и петлей.

Рыцари кивали, но мало кто слушал, даже слышал: за ушами стоит неумолчный треск, вино грохочет, красиво падая из кубка в пасть наподобие горных водопадов, а там бурлящие потоки прыгают по порогам пищевода, разве что Макс превратился в слух, да еще слушает барон Альбрехт, который вообще пирует мало, а ест еще меньше.

– В то же время, – продолжил я, чувствуя, что щедро мечу бисер, – даже нравственный закон «не укради» нарушить можно. По человеческим законам красть нельзя никогда, а по божеским… можно! Однако – в самых исключительных случаях. Нужно только, чтобы другого выхода не было вообще. Или украду – или помру. В этом случае лучше украсть. Вернее, допустимо украсть. Преступив закон, такой вор спасает от смерти и себя, и близких, что зависят от него. Потому можно и оленя застрелить, и хвороста набрать. Бог поймет и простит.

Митчел сказал со смехом:

– Но вы-то не простили!

– Такой там был только один, – ответил я, хотя нужен ли Митчелу ответ, он уже и забыл, что сказал, пересказывает какую-то похабщину Растеру, оба жрут, как бегемоты. – Ладно, разобрались с мясом оленя и хворостом, которые он добыл, дабы не умереть с голоду. Но олень велик, одному не съесть, да и хвороста набрал с запасом… Что делать с остатками? Как быть с тем, чтобы поделиться мясом и остатками дров с такими же крестьянами?

Я увидел, как в глазах священника мелькнуло беспокойство, а барон Альбрехт нахмурился, сразу уловив очень скользкое место в вообще-то прекрасной заповеди.

– Вообще-то, – проговорил Макс нерешительно, – это по-христиански… в смысле, делиться. Но, гм…

– У меня вопрос, – спросил я. – Он все-таки сделал остальных крестьян сообщниками, когда поделился с ними? Или оставил грех только на себе?

Они переглядывались. Священник смущенно закряхтел.

– Сэр Ричард, вы вдаетесь в такие тонкости… Лорду вашего уровня надо ли снисходить до таких мелочей?

Я покачал головой:

– Святой отец, я хочу быть справедливым лордом. И действовать в духе христианского отношения к людям. Как быть с человеком, который вот так бьет чужих оленей, раздает бедным, при этом его все считают честным и благородным, благодарят, а еще множество его поддерживают тайком, снабжая нужными сведениями, ибо кровно заинтересованы, чтобы он и дальше действовал, как действует?

Они задумались, барон Альбрехт уточнил:

– Сэр Ричард, вы хотите сказать, как быть не с человеком, с ним понятно, а с ситуацией?

– Да, – ответил я, – спасибо, барон. Именно так. Меня интересует не то, как его судить людским законом, здесь можно и ошибаться, все-таки люди, а как бы судил, к примеру, присутствующий здесь представитель церкви, а значит и представитель' Господа на земле?

Священник сложил руки и бормотал молитву, ну это понятно: когда сказать нечего, а надо, то вытаскиваешь сигарету, разминаешь, достаешь зажигалку, дальше ритуал возжигания огня, желтый язычок касается кончика сигареты, пара коротких пыхов… и все это время напряженно придумываешь, что же сказать… Остальные просто кивнули и углубились в сравнение достоинства вин из разных кувшинов: возникло подозрение, что хитрые слуги подсунули предназначенное для прислуги, а сами тайком лакают дорогое, выдержанное.

Барон Альбрехт смотрел на меня с укором: мол, зачем ронять свое достоинство, рассуждая вслух о вещах, непонятных и неинтересных для вассалов? Сэр Растер абсолютно ничего не понял из моих слов, но поглядывал горделиво. Мол, смотрите, я же говорил, что этот молодой рыцарь непрост, далеко пойдет.

– Не получится ли, – спросил я, – что пред судом предстает только один человек, потому что десятерых я должен буду освободить сразу, им же помог этот сорвиголова, и они не знали, что мясо краденое? Еще двадцать крестьян знали, но жили в такой бедности, что другого выхода вроде бы не оставалось, как принять краденое? Еще тридцать крестьян не могу привлечь, потому что знали и пользовались ворованным, но мягко осуждали его поступок и говорили, что он преступник. Но, добавляли тут же, он честный преступник, бедным помогает, вот опять помог, спасибо, дорогой! Но даже этого, которого я велел повесить… вроде как велел!., и то он вроде бы виновен только в моих глазах, но с точки зрения христианской морали он чист, аки голубь!

Священник вздыхал, барон Альбрехт наконец проронил:

– Сэр Ричард, он виновен и по христианской морали. Что вы блестяще и доказали, приказав повесить мерзавца на самом видном месте! Церковь, как вы говорили, должна оыть воинствующая.

Он захохотал, чересчур громко, зато рыцари тоже захохотали, посыпались шуточки, и пир пошел дальше веселый и беспечный, без всяких христианских заморочек.

Я наконец поднялся, разговоры сразу умолкли, я выставил перед собой ладони:

– Пируйте, пируйте!.. А я пойду к себе строить зловещие планы… Должны же мы весной всех соседей удивить подвигами?

Митчел проревел мощно:

– Конечно! Всех в бараний рог согнем!

– В землю по ноздри вобьем! – поддержал Растер с веселым смехом, больше похожим на грохот камнепада. – Все должны ощутить, кто отныне правит Армландией!

Я захохотал, тоже громко и мощно, я же рыцарь, феодал, и отбыл, оставив за спиной веселые вопли.

Когда Далила среди ночи притащила очередную порцию березовых поленьев, в раскрытую дверь донесся едва слышный рев голосов: герои все еще пируют, как в них только и влезает столько. Песня вроде бы о рыцаре и монахе, чуточку крамольная, от камина веселый треск расщелкивающегося дерева. Далила уже сидит на низенькой скамеечке и деловито подкладывает поленья.

Я за столом всматриваюсь в карту, спиной чую недоумевающий взгляд малышки. Когда же потащу в постель тешить плоть, чем же тот лист пергамента так интересен, чем вообще для мужчин интересны игры, турниры, охота, сражения, если предпочитают их утехам в постели?

Почти бездумно создал чашку кофе и, прихлебывая, подумал, что зимой самое время бы разобраться с книгой заклинаний, зря, что ли, выучил ее у мага Уэстефорда. Дело не в том, что выучить – мало, надо еще уметь применять, а это весьма щекотливо в моем положении христианина, тем более – паладина. Если всерьез займусь магией, начну пользоваться – потеряю паладинность. Да и церковь мною займется всерьез. Но главное – в этом жестоком мире, где кровь льется рекой, я не смогу больше залечивать раны.