Лопухи и лебеда - Андрей Смирнов

– Ну, что там?

– Задержка вылета по техническим причинам…

Валера вынимает фляжку и прикладывается к ней.

– И мне давай… – просит Кира.

Пьер смотрит в окно, как самолет неторопливо выруливает на взлетную полосу и замирает. Наступает томительная тишина. Внезапно взревывает мотор, самолет вибрирует, набирая обороты. Машина срывается с места, разгоняясь все быстрее. И наконец отрывается от земли.

Пьер в изнеможении откидывается в кресле и закрывает глаза.

В репетиционном зале Большого идет утренний класс балетной труппы. Кира работает вместе со всеми. Репетитор лет сорока дает команду, концертмейстер начинает играть. По окончании пируэта девушки идут к выходу, мужчины отрабатывают прыжок.

За столиком в буфете пьет кофе Вероника, служащая канцелярии балетной труппы. Махнув ей рукой, Кира подходит к стойке:

– Шура, ты меня осчастливить обещала…

Буфетчица достает сверток из-под прилавка.

– Сосиски только свиные. Молочные, может, на той неделе…

– Давай хоть свиные… Сколько я тебе должна?

– Галкина, ты про пятницу в курсе? – оборачивается Вероника.

Расплатившись и спрятав в сумку сверток, Кира с чашкой кофе подходит к Веронике, но не садится.

– Опять шефский? Сколько можно?

– А я что могу сделать? У Нонки бюллетень, Мартынова со вторника в декрете… Сама, что ли, в Калугу поеду?

Кира выходит из театра с подругой Светой. Они целуются и расходятся в разные стороны. Киру окликает Франсуа Оливье, корреспондент “Радио Франс”.

– Мадемуазель Галкина! Не спешите, пожалуйста…

Услышав французский акцент, Кира застывает. Оливье подходит к ней.

– Меня зовут Франсуа Оливье. Я корреспондент французского радио. Вы разрешите вас проводить?

– Извините, я… Я иду на метро. Мне домой надо…

– Прекрасно, идемте…

Он берет под руку растерянную Киру. Пройдя несколько шагов с ней, он говорит негромко:

– У меня для вас новости из Парижа…

Кира, возбужденная, идет, торопится по Чистопрудному бульвару и сворачивает в Харитоньевский переулок.

У дома Успенского стоит “победа”, человек грузит картонные ящики в багажник.

Кира замедляет шаг. Двое в штатском выводят из подъезда Успенского с растерянной ухмылкой на губах. При виде Киры ухмылка сползает с его лица. Он невольно останавливается, но его подталкивают к машине. Валеру усаживают на заднее сиденье, двое в штатском – по бокам. Водитель захлопывает багажник, садится за руль. “Победа” трогается.

Кира поднимает руку с двумя растопыренными пальцами в победном жесте Черчилля. Машина разворачивается и уезжает. Кира стоит с поднятой рукой, пока она не скрывается из виду.

2014

А я вам скажу, соотечественники, никакое, даже самое лучшее, правительство нам не поможет. Пока мы такие, как есть, не помогут нам ни демократия, ни православие, ни доллары заморские. Не потому нам плохо, что власть у нас советская, а потому у нас советская власть, что сами-то мы не больно хороши. И начинать бы надо с этого конца, с собственного оскаленного злобой мурла, со своей койки в общежитии, с трех глинистых соток огорода и дощатого нужника над ним. Пока обыватель российский не вознамерится из дикаря и печенега стать человеком, не дойдет до простой мысли, что на кухне у него нет никакого правительства, кроме него, забубенного, сам Господь Бог не станет нам помогать, да еще и плюнет в нашу сторону.

Давно замечено, что времена общественного возбуждения для размышлений малопригодны. Казалось бы, тут-то и разобраться, прежде чем вцепляться в бороду соседу. Да так уж мы скроены. Не истины ищет российский человек, а рецепта попроще да ясней – кто виноват и что делать? А по-нашему – кому будем морду бить? Но, как показала отечественная историческая практика, на простых и ясных основаниях ничего, кроме вечного мордобоя, воздвигнуть не удалось. И опять же давно и не нами замечено – кому легок ответ на простой вопрос, тот либо жулик, либо дурак, либо Жириновский, либо Макашов. Ни теми, ни другими земля наша обильная никогда не скудела.

Оговорюсь для ясности: в коммунистах не состоял, в митингах демократов участвовал, голосую за Ельцина и Попова. И при всем том и опять скажу – не поможет нам и Ельцин.

Ну, предположим, наступил вожделенный момент – закрылся последний райком, забыты ухмылка Павлова и слезы Рыжкова, правят нами свободно избранная Дума и правительство народного доверия. А как изменились мы сами – свободные граждане свободной России?

Пьяного мата не слышно. Не хамит в сельпо продавщица. Соседи доносов не пишут. В подъезде мочой не пахнет. Начальство не берет взяток. Депутаты не путаются в падежах. И главное – все кругом работают не покладая рук, и главное – никто не ворует.

Смешно? А ведь безобразие, среди которого мы возросли и старимся, обличает не столько политический режим, сколько дикие наши нравы.

Конечно, у большевиков не отнять исторической заслуги в том, что они сильно способствовали нашему одичанию. Натравливание одного класса на другой, расстрелы заложников, насаждение доносительства, попытка создать национального героя из несчастного ребенка, предавшего собственного отца, – политика, начатая призывом грабить награбленное, сознательно и последовательно будила самое низменное, что есть в обывателе и в обществе. Зависть и обделенность – двигатели революции.

Все это правда, все это так, но… Здание Нюрнбергских процессов возведено было на постулате: преступный режим может учитываться как смягчающее обстоятельство, но не оправдывает преступления подданных. Человек – не винтик, у него всегда есть выбор, даже у зэка – пойти в стукачи или избегнуть.

Насколько же богаче этот выбор в том единственном укрывище, где ты ежедневно возвращаешься в человека – в мужа, сына, отца, куда режим, как ни запускает свои щупальца, не может влезть, по крайней мере целиком, – у семейного очага, пусть и ублюдочного, как у большинства из нас. Здесь никто не в силах заставить тебя быть вором, негодяем, лгуном, здесь последний выбор – всегда твой. Согретый любовью близких, ты сможешь выдержать гнет толпы и не опоганить душу. Обделенный семьей, ты прибавляешь толпе свою злобу.

Это здесь, в твоих четырех стенах, – корни режима, это здесь он набирается соков, вырастая в людоедство, в коллективизацию, в ГУЛАГ. Для того чтобы террор победил на шестой части суши, никакой Чека не хватит, тут не обойдешься латышскими стрелками и австрийскими пленными, ни даже “оккупационной армией, насильно навербованной из самого оккупированного населения”, как пишет один из наших историков. Потребовались миллионы пособников, добровольных и невольных, сексотов, доносчиков, охранников и расстрельщиков, пыточных мастеров, соседей, тащивших домой последнюю утирку раскулаченных. И весь этот человеческий материал среди нас нашелся готовый. Глубоко, в самую толщу семьи должен был проникнуть посев злобы и зависти, чтобы проросла революция. Достоевский и тут встревожился первым, первым заговорил о “случайных семействах”, о распадении нравственных начал русской семьи. И недаром среди единиц, выживших в мясорубке лагерей, так часто попадаются люди из семей, сохранивших традиции, несмотря ни на что.