Театр Шаббата - Филип Рот

«Любимой жене и матери Фанни. Любимой жене и матери Ханне. Любимому мужу и отцу Джеку». И так далее. «Нашей дорогой матери Розе. Нашему любимому отцу Гарри.

Нашему любимому мужу, отцу, дедушке Мейеру». Люди. Все они — люди. Вот капитан Шлосс, а вот…

Около могилы Лии Голдман, еще одной преданной жены, матери, бабушки, которая только что присоединилась к сонму «любимых», только имя пока еще не обозначено, он нашел несколько голышей — положить на могилы матери, отца и Морти. Один — Иде.

Вот и я.

* * *

В конторе Кроуфорда было голо — ничего, кроме письменного стола, телефона, пары обшарпанных стульев и непонятно как здесь очутившегося неисправного торгового автомата. Пахло мокрой псиной. Стол и стулья, скорее всего, были принесены со свалки. На столе лежало большое стекло, в некоторых местах треснувшее и заклеенное лентой лейкопластыря. Здесь трудился комендант кладбища. Под стекло, особенно по углам, было засунуто множество старых визитных карточек. Шаббату бросилась в глаза одна: «Мостим дороги добрыми намерениями. Койт-стрит, 212. Фрихоулд, Нью-Джерси».

Чтобы войти в это похожее на гробницу здание, Шаббату пришлось покричать Кроуфорда, чтобы тот вышел и успокоил собак. 13 апреля 1924 — 15 декабря 1944. Морти исполнилось бы семьдесят. Ему стукнуло бы семьдесят сегодня! А в декабре будет пятьдесят лет, как он умер. Но я уже не смогу отметить этот юбилей. Слава богу, никто из нас не сможет.

К этому времени похороны уже давно кончились, и дождь тоже. Кроуфорд позвонил миссис Вейзман — узнать для Шаббата расценки и проверить, не зарезервировано ли то место на одного, — и уже час ждал Шаббата в конторе, чтобы сообщить ему цену и обрадовать, что место свободно. Шаббат несколько раз порывался уйти от могил своих родственников, но всякий раз поворачивал обратно. Он понятия не имел, кому стало бы хуже, если бы он ушел отсюда через десять минут, но уйти не мог. Он издевался над собой за эти многочисленные уходы и возвращения, но ничего не мог с собой поделать. Он не мог, не мог, ну не мог уйти, а потом — как всякое бессловесное существо, которое вдруг резко перестает делать одно и начинает делать другое, и никогда не скажешь, что такое его жизнь — сплошная свобода или сплошная несвобода, — вдруг смог-таки уйти и ушел. И ясности от этого не прибавилось. Скорее, бессмысленность стала нарастать бешеными темпами. Если вообще надо что-то знать, то теперь он точно знал, что никогда не знал этого. Все это время он прожил, сжав кулаки, что вызывало мучительные артритные боли.

Лицо Кроуфорда не стало более значительным в помещении, чем было на улице. Когда он снял свою бейсболку «Филлис», обнаружилось, что он давно не брит, нос у него как будто без хряща, а лоб узкий. Казалось, придав его подбородку форму лопаты, Бог при рождении пометил младенца Кроуфорда как будущего коменданта кладбища. То было лицо промежуточного этапа эволюции — между нашим и предшествующими видами, и, тем не менее, сидя за колченогим столом, он разговаривал сугубо профессиональным тоном, приличествующим человеку, занятому серьезным делом. Злобные цепные собаки наглядно демонстрировали Шаббату всю неуместность его физического тела в данном месте. Гремя цепями под окном у Кроуфорда, они захлебывались лаем, в котором слышалась ненависть к евреям. На полу, давно не метенном и кое-где щербатом, покрытом линолеумом в клетку валялись цепи и собачьи поводки, а на столе было полно пустых жестянок из-под корма «Педигри» — Кроуфорд держал в них карандаши, ручки, какие-то листки бумаги и даже нужные документы. Чтобы Шаббату было куда сесть, с одного из стульев убрали большую коробку с нераспечатанными банками «Педигри». Только усевшись, он заметил над входом прямоугольное оконце со звездой Давида из цветного стекла. Это место было задумано как кладбищенский молитвенный дом, где собирались бы скорбящие и куда вносили бы гроб. А теперь это собачья будка.

— Они просят шестьсот долларов за место на одного, — сказал Кроуфорд. — А за две могилы запросили тысячу двести, но я поторговался, и они сбросили до тысячи ста. По-моему, вам больше подойдет на двоих. Тот участок лучше.

Там вам будет спокойнее. А где одно место, там ворота все время будут открывать рядом с вами, машины будут въезжать и выезжать…

— Место на двоих слишком далеко. Лучше оставьте за мной то, рядом с капитаном Шлоссом.

— Ну, если вы считаете, там вам будет лучше…

— И памятник.

— Я не занимаюсь памятниками. Я говорил вам.

— Но вы знаете тех, кто занимается. Я хочу заказать памятник.

— Там миллион образцов.

— Мне подойдет такой, как у капитана Шлосса. Простой памятник.

— Это не дешевый камень. Примерно восемьсот. А в Нью-Йорке с вас содрали бы тысячу двести. Даже больше. Там нужна бетонная основа, а за это — отдельная плата. И за надпись тоже.

— Сколько?

— Зависит от того, сколько вы хотите написать.

— Как у капитана Шлосса.

— У него много. Это влетит вам в копеечку.

Шаббат вынул из внутреннего кармана деньги Мишель, проверив заодно, на месте ли конверт с фотографиями. Из конверта с деньгами он достал шестьсот долларов за участок и восемьсот за памятник и положил деньги на стол Кроуфорда.

— И еще триста за надпись, которую я хочу? — спросил Шаббат.

— Это будет больше пятидесяти знаков, — сказал Кроуфорд.

Шаббат отсчитал четыре стодолларовых бумажки:

— Сто — вам. Проследите, чтобы все сделали как надо.

— Хотите, чтобы там что-нибудь посадили? Чтобы над вами что-нибудь росло? Дерево йеко стоит двести семьдесят пять долларов, — само дерево плюс работа.

— Деревья? Не нужно мне деревьев. Никогда не слышал о деревьях йеко.

— На участке, где похоронена ваша семья, растут деревья йеко.

— Ладно. И мне то же самое. Пусть будут деревья йеко.

Он полез в карман еще за тремя сотнями.

— Мистер Кроуфорд, вся моя родня уже здесь. Я хочу, чтобы парадом командовали лично вы.

— Вы, наверно, больны.

— Мне нужен гроб, дружище. Такой, как я видел сегодня.

— Обыкновенная сосна. Тот стоил четыре сотни. Я знаю одного парня, который может сделать такой же за триста пятьдесят.

— И раввин. Этот, низенький, подойдет. Сколько?

— Этот? Сотню. Разрешите мне позвать другого. Будет не хуже, а всего за пятьдесят.

— Еврей?

— Конечно, еврей. Он просто старый, вот и всё.

Дверь под звездой Давида распахнулась, и не успел войти итальянец, как в образовавшуюся щель протиснулся пес и, пробежав сколько хватило цепи, остановился в нескольких дюймах от Шаббата.

— Джонни, ради бога! — сказал Кроуфорд. — Закрой ты дверь и не пускай сюда собак.

— Ага, — согласился Шаббат. — Вы ведь не хотите, чтобы он съел меня до того, как я заплачу.