Чезар - Артем Михайлович Краснов

Кто-то всё также прижимал мою голову. Когда телега остановилась, я приподнялся и увидел, что берега озера здесь каменистые и местами обрывисты, но имеется причал. Лес подходил вплотную к воде. В густеющих сумерках она была гладкой и чёрной, как расплавленный гудрон. Среди моих провожатых выделялся мужик с крупной головой, бородатый, аккуратно стриженный, мшистый, седой по кругу, с болезненно красными щеками и глазами слегка навыкате, с настырным требовательным взглядом. Я понял, что он привык командовать. Но разглядеть его я не успел: меня снова схватили, вывернув локти, и погрузили в шаткую лодку у небольшого причала. Я не мог наступать на одну ногу, поэтому сильно раскачал лодку, но бородатый наступил в неё мягко, как кот, и лодка успокоилась.

Помимо бородатого, который сел на вёсла спиной к нам, в лодке был ордынец — казах с узкими злыми глазами. Я подумал, что могу прыгнуть в воду, проплыть в глубине метров двадцать и взобраться на берег чуть дальше причала, уйдя в лес. Ордынец, словно прочитав мои мысли, сказал:

— Не дёргайся.

Он держал мой пистолет стволом вниз.

Бородатый грёб мощными толчками, оставляя на чёрной глади яшмовый узор. Лодка плыла не поперёк пролива, а диагонально, приближаясь к другому берегу пологой глиссадой. Ордынец смотрел пристально, и его азиатское лицо не выражало ни гнева, ни любопытства. Когда-нибудь я перережу ему глотку: вот тогда он удивится.

Лодка ткнулась носом в каменистый берег, проскрипев днищем. Сосны здесь росли дальше от берега, поэтому от воды получался удобный пологий выход в сторону леса.

— Моськин! — крикнул седой мужик, словно проводник поезда. — Ну-ка!

Моськин, Моськин… Где-то я слышал эту фамилию: что-то связанное с военными. Или я просто путаю с винтовкой Мосина.

Бородатый опять схватил меня за локоть и сильным рывком вытянул на сушу. Я неловко наступил на больную ногу, и земля закачалась, как сцепка поезда, когда идёшь между вагонами. Рука сжала мой локоть сильнее.

— Ты чего, парень? — бородатый заглянул мне в лицо.

Я осел на землю. Нога распухла, лодыжка горела, и боль просачивалась до бедра.

— У него нога болит! — услышал я вдруг знакомый голос.

Что-то метнулось ко мне, я шарахнулся от неожиданности, но когда пелена перед глазами рассеялась, я увидел Кэрол. Она вцепилась в меня так, что почти задушила.

— Я так рада… — бормотала она. — Так рада… Они не взяли меня. Я просилась.

— Координаты хоть дала, — сказал бородатый. — Только уполз он. Не сразу нашли.

— Кать, где мы? — спросил я.

— Это остров Моськин, — ответила она. — Здесь люди живут. Они помогли нам.

Я спросил её на ухо:

— А сармат что тут делает?

— Он не сармат. Это Тогжан, травник.

— Они все травники, — буркнул я, но не было сил спорить о геополитике.

Бородатый уже раскочегарил мотороллер с грузовой платформой, в которую мы сели втроём: я, ордынец и Кэрол. Воздух пахнул горелым маслом. Мотороллер рванул с места, затрясся по едва видимой полевой дороге и вскоре свернул в лес. Мы проехали с полкилометра и выбрались на бугристую травяную пустошь, в дальней части которой виднелись несколько построек, хотя в сумерках я не разглядел деталей.

Следующее, что я помню: я сижу в сарае, и меня колотит дрожь. Пылает печь. Красное лицо бородатого покрыто каплями мелкого пота. На полу у моих ног стоит таз. Бородатый суёт мне в нос кружку с невозможно горьким отваром. Я пью, он наливает снова, я пью, и меня долго рвёт в этот таз. Бородатый наполняет кружку снова, но я отнекиваюсь, потому что один запах этой жижи скручивает мне внутренности, но мужик угрожает:

— Пей! А то волью! У меня вон воронка есть, видел? Давай, давай!

Я пью, и меня снова рвёт. Я сплёвываю длинную слюну, но она стала клейкой, как паутина.

— Много времени прошло, раньше надо было, — ворчит бородатый. — Но ничего: вода там более-менее… Главное, ил не жрать.

Они тащат меня в баню, где заставляют тщательно натереться ещё какой-то травянистой дрянью и только потом разрешают смыть её куском хозяйственного мыла. Кто-то копается в моей ране на голове. Рана неглубокая, но много засохшей крови.

Меня отводят обратно в сарай, и теперь у меня одно желание — чтобы все от меня отстали. Дверь сарая закрывается. Я успеваю спросить себя, узник я здесь или гость, но додумать эту мысль мне не удаётся: мной овладевает ненормальная сонливость, похожая на наркоз. Остывают ноги. Дыхание становится мелким, как у птицы. Пустеет и словно уменьшается в размерах голова. Чем-то они меня опоили, черти… Точно опоили…

Меня разбудил звук. Яркий свет бил через окошки над верстаком, подсвечивая связки трав на верёвке. Какой-то старикан в драной рубахе, частично заправленной в холщевые штаны, деловито шуршал этими вениками, снимал их, перевязывал, вешал обратно, бормоча под нос. Он заметил меня, но взглянул коротко, бессмысленно и ничего не сказал. У старика было худое морщинистое лицо, впалые щёки и несоразмерно большой лоб. Казалось, его череп продолжает расти, и скоро он превратится в этакого скелета, обтянутого худой кожей. На голове у него была вытертая меховая шапка, из-под которой торчали клочки длинных прозрачных волос. Его растущий череп почти съел глаза, и они смотрели изнутри тёмных кратеров пристально и безумно.

В тот же день я узнал, что дед Егор жил в этих местах с 1952 года: родился он в Слюдоруднике, потом перебрался в посёлок Силач, где его и застала катастрофа 1992 года. Посёлок находился в 35 километрах от эпицентра взрыва и был эвакуирован в первые недели после катастрофы, но дед Егор уезжать отказался. Ликвидаторы перестреляли его скотину и хотели вывезти насильно, но он сбежал в леса. Позже, когда эвакуация закончилась, он вернулся в Силач и прожил в своём доме ещё три года. Соседние дома постепенно разбирали и захоранивали, и в середине 90-х ликвидаторы поставили деду Егору ультиматум: либо он уходит добровольно, либо его вывозят силком. Так дед Егор ушёл на юг, ещё ближе к эпицентру взрыва, поселившись на берегу Иртяша сначала в землянке, потом в избе, сделанной из остатков других