Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл

Пьер был горд; а гордый человек – мы сейчас поясним, какого рода гордость имеем в виду, – всегда держит при себе, пусть в малом количестве, такое добро, кое, сколь бы полезно оно ни было, он добывает не для себя. Когда такая гордость обретает свою законченную форму, человек не захочет есть хлеб, если семена пшеницы для него не он сам засеял на пашне, и притом не без унизительной мысли, что даже эти семена могли быть выращены каким-то предшествующим плантатором. Гордый человек любит зависеть только от самого себя, а не от других. Он любит жить, будучи не только альфой и омегой для себя, но также недвусмысленно сторонясь всех средних различий, и затем бросается прочь со всех ног в любом направлении и растворяется в безбрежной дали. Какой же триумф пережил тогда Пьер, когда в его ладонях благородного джентльмена впервые зазвенели монеты, заработанные честным трудом! Заводите разговоры о барабанах и дудках – эхо от звона монет, заработанных самостоятельно, вдохновляет больше, чем все трубы Спарты. Как презрительно Пьер теперь взирал на те залы, что должны были отойти ему по наследству – портьеры и портреты, горделивые старинные гербы и знамена прославленных Глендиннингов, – уверенный в том, что, если придет нужда, он не обратится в расхитителя гробниц, который вынужден раскопать могилу своего деда, вождя индейцев, ради родового меча и щита, чтобы бесчестным образом отдать их в заклад ради пропитания! Он сможет сам себя прокормить. О, дважды счастливцем отныне почитал себя Пьер, обнаружив, что владеет дельными способностями.

Мастеровому, поденщику[160] открыт только один способ прожить – он должен трудом своих рук зарабатывать себе на хлеб насущный. Но Пьер мог в некоторой степени делать не только это – он мог иметь и другой заработок; и, позволяя своему телу лениво нежиться дома, отправлять свою душу работать, и его душа будет, возвращаясь назад, честно оплачивать все нужды тела. Так и иные джентльмены аристократического Юга, не владеющие ни одной профессией, коим случилось владеть собственными рабами, дают этим рабам право идти и искать работы и возвращаться каждый вечер со своим заработком, из коего складывается доход сего праздного джентльмена. Такой человек одновременно выступает как двурукий и четверорукий, который в поденно трудящемся теле имеет поденно трудящуюся душу. Все же такому джентльмену не стоит быть чересчур уверенным в себе. Наш Бог – завистливый Бог, Он не желает, чтобы какой-то человек владел хоть малейшей тенью Его собственной самодостаточной природы. Надень на душу ярмо тела и поставь их обоих трудиться на пашню, и либо одна, либо другое неизбежно падут замертво на борозде. Тогда береги свое тело от тяжелого труда, и твоя душа будет трудолюбивым титаном, или же береги душу от трудов, и тогда твое тело будет работящим гигантом. Выбирай! Вдвоем, в одном ярме, они не продержатся долго. Насколько выше самого властного и заоблачного тщеславия плывет облако истины, таким образом, любой снаряд, даже выпущенный вверх из артиллерийского орудия, стреляющего боеприпасами весом в шестьдесят два фунта, упадет в конце концов обратно на землю, ибо, как бы мы ни старались, мы не сможем сдвинуть земную орбиту, чтобы испытать притяжение других планет: земной закон гравитации действует далеко за пределами ее атмосферы.

В нашем мире бытует важное представление, что тот, кто уже полностью обеспечил себя всем необходимым, такой человек должен получить еще больше, в то время как у того, кто прискорбно обделен даже малостью, нужно забрать даже те крохи, кои у него есть. Все же свет божится, что это очень простая, низменно-реальная, однообразная, тяжеловесная человеческая природа мира. Мир управляется только простейшими принципами да высмеивает все двусмысленности, всю трансцендентальность и чудеса всякого рода. Порой тех, кто воображает, что имеет крамольный образ мыслей, на удивление часто упрекают за то, что они сознательно опрокидывают все благоразумные представления, за их нелепую и вытесняющую все трансцендентальность, коя говорит, что три это – четыре и дважды два равно десяти. Но если сам великий Джаггулариус когда-либо защищал в простых словах теорию, хоть на одну тысячную долю столь же глупую и подрывающую всякий здравый смысл, как та концепция, кою наш мир денно и нощно практикует уже целую вечность, давая тому, кто уже и так имеет всего более чем достаточно, еще больше излишних благ и забирая у того, кто имеет крупицы, даже его последнее, тогда самая правдивая книга в мире лжет.

Словом, мы видим, что так называемые трансценденталисты – не единственные, кто имеет дело с трансцендентальностью. Наоборот, нам кажется, что мы видим, как материалисты – самые обычные обитатели нашего мира – намного опережают посредственных трансценденталистов, пользуясь их же собственными малопонятными жизненными сентенциями. И что гораздо важнее, с одной стороны, их трансцендентальность – это одна лишь теория и инертность, и потому она безвредна, тогда как с другой – она в действительности основа образа жизни.

В высшей степени поражающая доктрина и практика нашего мира, кои описаны выше, требуют небольшого разъяснения в том, что касается Пьера. Ему в перспективе принадлежал гонорар от продажи нескольких сотен экземпляров журнала на фермах, разбросанных в беспорядке на просторах двух соседних графств; и владелец журнала, несмотря на то что он, по правде говоря, никогда не читал сонетов, а пересылал их своему редактору-профессионалу и был столь невежественен, что в течение долгого времени до того момента, как начали работу над самым первым номером журнала, он настаивал на том, чтобы в названии «Газель» «з» заменили на «г» (таким образом: «Гагель»), отстаивая свое мнение с помощью аргумента, что в соединении букв названия «Газель» «з» звучит самозванно, а «г», напротив, будет звучать мягко, ибо он был мягким судьей, и, говоря это, он мог опираться на жизненный опыт, так что владелец журнала был, вне всяких сомнений, трансценденталистом, ибо разве он не поступал согласно доктрине трансцендентальности, кою мы уже сформулировали?

Доллары, кои выплачивались ему как гонорар за стихи, Пьер всегда тратил на сигары; поэтому те порывы вдохновения, кои косвенным образом принесли ему доллары, вновь возвращались к нему, но уже ароматным дымом, благоухающим сладким табачным листом Гаваны. Таким образом, этот весьма выдающийся и знаменитый на весь мир Пьер – великий автор, – чей портрет мир никогда не видел (ибо разве он не отказывал многократно миру в этой возможности?), сей прославленный поэт и философ, автор сонета «Тропическое лето», против самой жизни которого несколько отчаянных мошенников плели темные интриги (ибо разве биографы не клялись, что так и есть?), он, эта титаническая знаменитость, он посиживал себе да все курил и курил, спокойный и окутанный клубами дыма сигар, как гора, окутанная туманами. Это была совершенно невольная и удовлетворительная двусмысленность. Его сигары добывались двумя способами – покупались на деньги от продажи сонетов да зажигались с помощью листов журнала с его же напечатанными стихами.

Даже в ранний период своей жизни как автора Пьер, сколь бы много тщеславия он ни испытывал при мысли о своей славе, не слишком гордился своим журналом. Он не только делал спички из своих сонетов, кои были там опубликованы, но также весьма легкомысленно относился к своим рукописям, если те отвергали для печати; их можно было найти валяющимися по всему дому; они причиняли массу хлопот служанкам, когда те подметали, шли на растопку каминов и постоянно выпархивали из окон да с порогов дверей в лицо особам, вступающим в залы поместного особняка. В этом безрассудстве, в этом безразличии Пьер был и сам своего рода издатель. Правда, его давние поклонники нередко всерьез уговаривали его отказаться от сего неуважения к примитивному облачению его бессмертных трудов, говоря, что чего бы ни коснулось могущественное перо, с тех пор становится священным, как уста, кои хоть раз приветствовали великую пятку папы Римского. Но, будучи непреклонным к таким дружеским порицаниям, Пьер никогда не запрещал им горячо одобрять «Слезу», маленький клочок новой рукописи, в коей уместилась точка (слеза) над буквой «i» (глазом)[161], открытие коего расценивалось как значительное событие судьбоносной важности; поклонник творчества умолил Пьера даровать ему особое право – иметь позволение оформить найденный клочок в брошь, заменить камею с профилем Гомера на более драгоценный перл. Поклонник стал безутешен, когда как-то раз был застигнут врасплох дождем, и точка (слеза) растворилась в дождевых каплях над «i» (глазом); таким образом, своеобразие и изумительность сонета стали еще более заметны, и заметны хотя бы в том, что малейший его фрагмент способен вызывать дождь в засуху, в то время как остается совершенно бесслезным во время ливня.