Русское дворянство времен Александра I - Патрик О’Мара

говорит о причинах своего становления декабристом. Но в показательном замечании о своем настроении после провозглашения конституции Польши Волконский сказал, что тогда он начал желать, «чтобы отечество выдвинулось из грязной колеи внутреннего своего быта»[866]. Не менее показателен рассказ о политическом пробуждении своего поколения приводит в своих мемуарах офицер Гвардейского экипажа А. П. Беляев, участвовавший в восстании декабристов. Он вспоминал, что многочисленные тайные общества разрабатывали конституции, от умеренных монархических до радикально-республиканских, «так что в период с 1820 года до смерти Александра I либерализм стал уже достоянием каждого мало-мальски образованного человека». И хотя Беляев, ставший автором устава Общества морской гвардии (1824), в своей ностальгической ретроспективе, без сомнения, склонен к преувеличению, его своеобразные воспоминания довольно ясно передают ощущение преобладающих настроений среди его молодых соратников в начале 1820-х: «Все мы мечтали о республике, все представляли себе это золотое время народных собраний, где царствует пламенная любовь к отечеству, свобода, ничем и никем не ограниченная, кроме закона, полное благосостояние народа». Он и его группа сверстников имели в виду примеры Греции, Рима, Франции и Америки, где публичные площади были наполнены собраниями людей, свободных, благородных и добродетельных республиканцев, «где рисовались перед нашими глазами старый и новый Бруты, поражающие деспотизм»[867].

Еще одно вспоминание о политическом климате того времени можно найти у другого мемуариста, А. И. Кошелева, который описывает антиправительственные настроения, преобладавшие в разговорах в начале 1820‐х годов. «Никогда не забуду одного вечера, проведенного мною, 18-летним юношею, у внучатого моего брата Мих. Мих. Нарышкина; это было в феврале или марте 1825 года». Здесь он наслаждался обществом декабристов К. Ф. Рылеева, Э. П. Оболенского и И. И. Пущина. Рылеев читал свои «патриотические думы», и все говорили о насущной необходимости «d’en finir avec ce gouvernement»[868].

Писатель Д. Н. Свербеев вспоминал, что в юности он, «довольно равнодушный к великим тогдашним идеям свободы, равенства и братства, любил в редких случаях ими похвастаться». Свербеев описывает один такой случай, который едва не стоил ему свободы. Это случилось, когда он был студентом последнего курса Московского университета и был представлен родственником П. А. Кикиным «обскуранту дедушке» адмиралу Шишкову. Шишков попросил Свербеева сказать ему, сколько сословий было в России. «Тут мое раздраженное терпение лопнуло и я громко выговорил: — Два. — Как два? — Да-с, ваше высокопревосходительство, два. — Только? — Только. — Какие же? — Деспоты и рабы». И Шишков, и Кикин были шокированы и немедленно приказали несчастному Свербееву вернуться домой, угрожая отправить его в Петропавловскую крепость.

Зная репутацию царя, Свербеев действительно опасался ареста за свою политическую некорректность: «Александр I, вопреки всем прекрасным качествам своего сердца, не оставлял без преследования ни одной грубой выходки крайнего либерализма и имел привычку отрезвлять иногда довольно долгим заточением или ссылкой тех, которых считал противниками своей верховной власти». При этом Кикин умолял Свербеева не губить себя и не портить репутацию уже скомпрометированного Московского университета. Кикин взялся уладить дело с Шишковым, которого «до крайней степени раздражил и напугал твой дерзкий ответ». «Ты не можешь знать, в какое время мы живем, и какие последствия могли бы выдти из вчерашнего случая, если б слух о нем дошел до государя, или, что еще хуже, до Аракчеева»[869].

Записки Свербеева отражают растущее участие многих представителей его поколения в вопросе политического будущего России в посленаполеоновской Европе. Как позже вспоминал один современник: «Молодые люди уже в 1818 году составили тайные общества в Москве, а потом в Петербурге и в некоторых других губерниях; общества сии отчасти были известны императору, но он их пренебрег, дальнейших изысканий не делал, а искра тлелась»[870].

Настроение радикального реформизма, заключавшееся в этой «искре» и распространившееся в последнее десятилетие правления Александра I, выросло, как аккуратно выразился Теодор Шиман, «из благородного семени», которое «в любых других условиях, кроме преобладающих в России, могло дать благородные плоды»[871]. Однако из‐за атмосферы скрытности, созданной самим царем, благонамеренные и благородные реформаторы превратились в революционеров, которые видели в свержении государства единственное реальное средство улучшения невыносимой ситуации.

В 1816 году именно такая группа возникла вокруг А. Н. Муравьева, его двоюродного брата Н. М. Муравьева и князя С. П. Трубецкого, которым было около 25 лет. Вместе они сформировали самое раннее тайное общество декабристов — «Союз спасения». Среди их первоначальных претензий к Александру I было то, что он, по слухам, предпочитал иностранцев и, как часто говорилось, пренебрегал русскими. Другими видными членами были трое офицеров Семеновского полка: братья С. И. и М. И. Муравьевы-Апостолы и И. Д. Якушкин. Вместе они предложили провести агитацию среди российского дворянства, чтобы подать царю прошение об освобождении крестьян. По словам Шимана, «это показывает, как мало эти молодые люди знали Россию»[872]. Тем не менее возникающие тайные общества были значительной, предположительно скрытой особенностью политического ландшафта последнего десятилетия правления Александра I. Это была первая в России попытка реализовать идею политической партии, противостоящей правительству царского самодержавия. Этот момент побудил одного исследователя признать декабристов «родоначальниками политической культуры новой России»[873].

Серьезное волнение наблюдалось в гвардейских полках, собравшихся в Москве в октябре 1817 года для специального парада, приуроченного к закладке фундамента церкви на Воробьевых горах в честь отступления Наполеона пятью годами ранее. Ажиотаж по этому поводу был вызван многочисленными слухами. Этому способствовало, среди прочего, письмо С. П. Трубецкого из Варшавы, в котором утверждалось, что Александр I планировал присоединить бывшие польские провинции в России — Лифляндию и Малороссию (Украину) — к Царству Польскому. В самой России решения царя предоставить полякам конституцию и освободить крепостных в прибалтийских губерниях были расценены не иначе как оскорбление национальной гордости.

Некоторые пришли к выводу, что царь оказывает предпочтительное покровительство иностранцам: и его действия, и предполагаемые намерения широко рассматривались как предательство отечества, вплоть до того, что ходили даже разговоры о необходимости избавить страну от него. Именно в этой обстановке фразерство стало более экстравагантным, а либеральные высказывания — более нарочитыми, что отражалось также в поэзии, прозе и личной переписке. На более глубоком уровне была лишь небольшая доля решимости и подлинных способностей, которые по-разному показали П. И. Пестель и Н. И. Тургенев, несомненно имевшие смелость отстаивать свои очень разные убеждения. Однако угрозы в адрес Александра I, высказанные в 1825 году А. З. Муравьевым, не следует воспринимать всерьез, поскольку он, как и большинство других членов тайных организаций, был совершенно не способен на какие-либо решительные прямые действия. Так,