Зима в раю - Елена Арсеньева

Конечно, надо было убрать оружие и продолжать разыгрывать изсебя, по-тутошнему выражаясь, мутона, который покорно потащится на заклание. НоДмитрий вдруг почувствовал такой приступ отвращения ко всей гнусной игре, вкоторую ввязался, что едва мог справиться с собой. Почувствовал, как судорогасвела лицо. И почудилось, что смотрит в зеркало: точно такой же судорогойисказилось и лицо Шадьковича.

– Ну да, я не дурак. А ты как думал? – спросил, чувствуякровавый привкус во рту. Понятно, губу прокусил. И даже не заметил, когда: толи пока в засаде сидел, то ли уже сейчас, встав со своим убийцей лицом к лицу.– Давно все понял.

– Ладно, Митя, ты что? – трясущимися губами проблеялШадькович.

Никогда он так не называл Дмитрия, и такое обращение сказалотому все о человеке по фамилии Шадькович. Он слаб. Ему страшно. Ему… стыдно!

– Как это должно произойти? – спросил Дмитрий напрямую.

Шадькович все пытался справиться с дрожащими губами, однакотянуть время, глупо отнекиваться не стал.

– Ты должен был сбросить под гору машину Вернера с еготрупом, потом нашу. Потом…

Он умолк.

– Ну, я так и думал, – деловито кивнул Дмитрий. – Маврсделал свое дело… ну и все такое. А ты?

– Что я? – Шадькович глядел исподлобья, затравленно.

– С тобой-то что будет, когда ты меня прикончишь?

– Да ничего. Я должен вернуться в Дижон, сесть на поезд иуехать в Париж.

– А Роже?

– Что Роже?

Врет или притворяется? Неужели не понимает, что имеет в видуДмитрий?

– У Роже какая задача?

Ага, дошло – глаза снова потемнели.

– Ты думаешь… ты думаешь, они ему приказали меня… Но я женичего им не сделал, я служил, я исполнял все, что приказывали… Меня-то зачто?!

У Шадьковича сорвался голос.

– А меня – за что? – с кривой улыбкой поинтересовалсяДмитрий. – Я-то что им сделал?

– Тебя Гаврилов ненавидит, не знаю за что.

– Зато я знаю, – сообщил Дмитрий. – Эх же, сволочьзлопамятная, никак не успокоится!

– Ну да, – кивнул Шадькович. – Они тянули руки к твоейсемье, но тут случилась эта история с твоей женой… Очень вовремя!

– О да, – едко сказал Дмитрий.

Шадькович зыркнул исподлобья:

– Извини, я понимаю, тебе тяжело, но они хотя бы живы останутся.

– Думаю, я тоже останусь жив, – сказал Дмитрий, поднимая«шмайссер».

* * *

Первое, что увидела Александра, выйдя в тюремный двор, этоплакат, висящий на стене. На нем были изображены странные перчатки с торчащимиво все стороны шипами. Ниже стояла подпись: «Ежовые рукавицы». Изображенные наплакате странные предметы очень напоминали экспонаты Нюрнбергской средневековойбашни, где безжалостно пытали заключенных в Средние века. Экспонаты Саша виделана картинках в какой-то старинной книжке и чуть не упала тогда в обморок. Атеперь – ничего, только тошнота на миг подкатила к горлу. Ну да, такой ерундойее уже не напугаешь – после того, что повидала и испытала.

Она не хотела вспоминать. Все было странно и страшно…

Она оказалась в камере с женами энских ответработников.Больше всего было жен бывших руководителей речного пароходства. Рассказывали:Сталин недоволен работой водного транспорта, поэтому арестован нарком Пахомов,недавно еще работавший в Энске, арестованы его заместитель, и заместитель начальникаВерхне-Волжского пароходства, и сотни речников-специалистов…

Вместе с мужьями брали и жен. Не одновременно, но черезнесколько дней.

Камеры были забиты людьми, и женщин устроили в подсобномпомещении бывшей слесарной мастерской. На пятидесяти квадратных метрахнаходились около ста женщин, от юных девушек до старух. Ни переписку, ниполучение передач не разрешали. Говорили, это общее правило для всей тюрьмы.

Очнувшись уже в «черном воронке», Александра ни на миг незаблуждалась относительно собственной участи. И когда, оказавшись в камере,увидела, как приволакивают с допросов таких же «контрреволюционерок», как она,– допросы их велись круглосуточно, конвейером, спать не давали, держали вледяном карцере босиком, раздетыми, избивали резиновыми «дамскимивопросниками», угрожали расстрелом, – она ждала того же.

Ее не трогали. Других, схваченных на кладбище, – тоже. Онасловно бы растворилась в массе несчастных женщин, не ведающих своей участи. Онижили вместе, как некое единое существо… может быть, даже не вполнечеловеческое. Ну да, как пчелиный рой, состоящий из тесно прилепившихся друг кдружке насекомых.

Еда была отвратительна. Полкилограмма сырого черного хлеба испичечная коробка сахарного песку, да еще винегрет, который стали давать послетого, как у многих распухли десны. Тогда и позволили передавать в камеручеснок.

Большим подспорьем стало то, что на деньги, которые клали насчет заключенного родственники, разрешалось один раз в десять дней делать заказв тюремный ларек, и откуда приносили сладкие сухари, сахар, сыр и колбасу.Перед Новым годом выдали по одному испанскому апельсину (конечно, за счетзаключенных!).

«Кто приносит деньги? – размышляла Александра. – Оля илиЛюбка? Как они? Ну хоть бы коротенькую записочку получить!»

Записок не разрешали передавать. И слухи о семье никакие недоходили. Даже о Шурке, который вроде был где-то рядом, в той же тюрьме наАрзамасском шоссе, она не знала ничего. Мужчины содержались в другом здании. Заотдельным забором. Даже на прогулках их не видели. А там, в общем здании,рассказывали, действовал знаменитый тюремный телеграф, благодаря которомузаключенные общались еще во времена оны.

«А он знает ли, что я здесь? – думала Александра. – Лучше быне знал. Еще тяжелей будет…»

Один раз, еще весной, Шурка вдруг приснился. Он был совсеммальчишка, и они вдвоем шли в кондитерский магазин на Покровку – покупатьлоби-тоби. Ну, купили, и вдруг на пороге магазина Шурка сорвался с места – иринулся наутек, прижимая к себе магазинные шуршащие пакетики.

– Куда ты, Шурка? – закричала Сашенька. – Песик-братик,подожди!

Но он мчался, не оглядываясь. Так и исчез где-то наПокровке.