Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Он, казалось, помолодел, глаза его блестели.

— Алики! Порадуйся же со мной вместе! Мы с тобой усердно молились Богу, и вот, благодаря Ему, наши армии покрывают себя боевой славой!

Распутин подошел к царю:

— И твое присутствие сегодня здесь, Григорий, — замечательный знак! И ты переживешь вместе с нами эти счастливые мгновения. Наши солдаты — в Ярославе, мы заняли Тарнополь, Броды и Брзежаны. Нефтяные месторождения Львова не будут снабжать сырьем Германию. Теперь их использовать будем мы, Россия… наконец-то мы получаем компенсацию…

Александра, опустив глаза, дрожа всем телом от боли, не находила в себе сил, чтобы подняться. Она продолжала сидеть в кресле, словно наэлектризованная, и смотрела на этих двух мужчин, стоявших перед ней: царь и святой мужик. Кому же из них принадлежит истина?

— Григорий, разве то, что я сообщил тебе, не доставляет тебе радости?

Сибирский крестьянин наклонил свою большую голову с лохматой гривой. «Старец» старался не смотреть на императора. Он лишь невнятно бормотал:

— Кровь течет повсюду. — Ты говоришь о еще живых солдатах, которые идут вперед, толком не понимая, куда влечет их дьявол, но почему не говоришь о тех, кто падает на землю, о тех раненых, которые десятками тысяч прибывают отовсюду, о неисчислимых лазаретах, которые принимают их, и там больше нет места, никто не знает, куда их девать, что с ними делать… Батюшка, уже слишком поздно, и покаяния не избежать. Я предупреждал… Слал телеграммы… ну для чего нашей святой России эта война, скажи на милость…

— Мы сократили территорию этой краснобайствующей Германской империи, столь опасной для всей Европы.

— Нечего делить шкуру неубитого медведя, батюшка.

— Бог с нами!

Распутин постепенно оживлялся. Он теперь не стоял, расхаживал большими шагами по комнате.

— Батюшка, прошу тебя, не упоминай имя Божье всуе. Ибо Россия дерется, поступает не по Его воле. Тебе следует поостеречься. Те, кто отказываются от слов любви, гиблые люди.

Николай подошел к креслу Александры, встал за ним. Распутин продолжал:

— Никто лучше меня не знает, что ты — отец наш, что доброе у тебя сердце. Но ты отдал приказ воевать, и мы все погибнем. Да, да, эта война приведет к нашей гибели. И тебя самого не пощадят. Умоляю тебя, батюшка. Ради здоровья твоего сына, которого ты обожаешь, нашего горячо любимого цесаревича, останови ты эту бойню. Только подумай о тех слезах, которые пролились по твоей воле во всей империи, о впавших в отчаяние матерях, предающих земле своих любимых сыновей, этих многочисленных безвинных жертв, подумай о нашей земле, ибо скоро не останется свободных рук, чтобы ее обрабатывать, бросать в нее семена, давать жизнь народу, к которому принадлежим и мы с тобой, и наши дети. Не якшайся ты со всеми этими преступниками, которые и в той, и в другой банде пекутся лишь о собственной гордыне, о своей корысти. Ты, батюшка, совсем из другого теста. Так прекрати же эти массовые убийства, которым нет никакого прощения, а если не сделаешь, то скажут тебе, — кара Господня будет ужасной… Слушай меня хорошенько. Даже я, никогда не знавший страха, ныне дрожу от него…

Когда он говорил, лицо его все больше серело, на нем все яснее проступали глубокие морщины. Его руки с переплетенными пальцами, казалось, молили царя.

* * *

Прошло несколько месяцев после этой тягостной для всех сцены, и Николай был вынужден констатировать, что обстановка в стране значительно осложнилась. В июне 1915 года события на фронте развивались под зловещими знамениями.

Русский народ со своей щедрой славянской душой, столь необъятной, что вмещала всю полноту отчаяния и всю бескрайнюю радость, приносил в жертву сотни тысяч людей, предпринимал громадные, но плохо скоординированные усилия, чтобы выполнить свой долг, победить врага.

Многие раненые, возвращавшиеся с фронта, говорили своим лечащим врачам:

— Наши товарищи там умирают ни за понюшку табаку, мы останемся калеками навсегда, и что же мы за все наши увечья получим? Ценой громадных потерь мы спасли французов и англичан от катастрофы, приняли на себя главное немецкое наступление. Но все это время наши союзники только критикуют нас, строго судят все наши просчеты, не только не жалеют нас, но еше и обвиняют в том, что мы не выполняем взятых на себя обязательств. Они оказывают поддержку руководителям этих подлых революционеров!

Такие горькие слова слышались все чаще, они меняли сознание тех, кто еше верил в поражение Германии.

Знаменитый журналист Булацель написал такую кричащую фразу: «Англия будет воевать до последней капли крови русского солдата». Его статья стала сенсацией.

От журналиста строго потребовали, чтобы он принес свои извинения английскому послу в Санкт-Петербурге, сэру Бьюкенену. Но многие люди одобряли все то, что писал этот журналист и были целиком с ним согласны. В конце концов к Англии обратились с просьбой отозвать сэра Джорджа Бьюкенена.

Лондон отказался это сделать. Между двумя генеральными штабами — русским и английским — все больше утверждался климат взаимного недоверия. Какую игру на самом деле вела Англия? Вдруг все словно прозрели, — оказывается, и само название столицы — немецкое! Тут же Санкт- Петербург был переименован в Петроград. [4]

В окружении царя, при дворе и в армии, множество генералов, министров и фрейлин носили немецкие фамилии, и когда стали поступать сообщения о первых поражениях русских армий, то многие в своей детской непосредственности стали искать среди этих лиц признаки измены!

Более того, сам тот факт, что Россия сражалась на стороне демократических стран против монархий Центральной Европы, превращался в обоюдоострый меч в руках русского царя.

…Шли месяцы. Все чаще слухи о кровавых поражениях русских ранили гордыню толпы, лишали ее надежды.

Революционеры, которые совсем не затаились, теперь искали любой предлог, чтобы обращать свою так называемую пропаганду против Германии в злейшую кампанию против монархических идей.

Опытные подрывники разжигали в умах рабочих глухую ненависть к императрице. Ее теперь не называли иначе кроме как «немка».

К тому же ее слепая страсть к Распутину вызывала почти у всех желание ее побольнее унизить. Говорили, что этот «проклятый монах» хотел заставить царя подписать сепаратный мирный договор. Его обвиняли даже в шпионаже. А ее — в порочных склонностях. Доходили до ужасных утверждений, что царь лишился всякой власти, что теперь Распутин правит Россией.

Александра не желала слышать все эти чудовищные обвинения в адрес «старца». Небо над империей все темнело, с каждым днем война становилась все более жестокой, а ее исход все более неопределенным, и императрица все глубже погружалась в религию, и делала то, что считала своим долгом для отстаивания священных основ православной веры.