Лихие гости - Михаил Щукин

Прошел, не оглядываясь, в самый дальний конец ограды, где высокий забор вплотную примыкал к могучей островерхой ели, и сел в тенек прямо на землю. Данила и Егорка почтительно встали перед ним.

— Садитесь. — Когда они сели, Окороков внимательно оглядел их, пытаясь каждому заглянуть в глаза, и быстро спросил: — Ты Данила Шайдуров? А ты Егор Костянкин, и прозвище твое Таракан?

— Я не… — заторопился Егорка и даже привстал на колени.

— Закрой рот! — окоротил его Окороков. — Сказал — Таракан, значит, Таракан. И про новый свой паспорт лучше помалкивай, пока я его не отобрал. А теперь, ребята, рассказывайте по очереди. Ты, Таракан, о той тропе, по которой через кряж перебирался, а ты, Данила, про староверов и про все остальное.

Он их внимательно слушал, иногда переспрашивал, уточнял что-то для себя, а Егорка и Данила, чем дальше рассказывали, тем больше тревожились, и тревога эта явственно проступала на их лицах. Понимали они прекрасно, что не ради своего любопытства примчался сюда, на постоялый двор, исправник и слушает их, не пропуская ни одного слова. Нутром почуяли, что приехал он по их души.

— А теперь меня слушайте, — Окороков стащил с головы фуражку, бросил ее под ноги, словно она мешала ему говорить, и, глядя на ее лаковый козырек, продолжил: — Завтра отправитесь через Кедровый кряж, по тропе. С вами мои люди пойдут. Если станете отказываться… тебя, — кивнул на Егорку, — за шкирку возьму вместе с новым паспортом, сам знаешь, за какие грехи, а тебя, — также кивнул на Данилу, — потащу к допросу: так ли все за кряжем было, не являешься ли ты пособником варнаков — я знаю, что спросить, и знаю, за что человека можно в кутузку определить. Деваться вам некуда, ребята, будете плясать, как я скажу. Почему именно вас посылаю? Сами догадывайтесь. Один дорогу знает, другой для староверов не совсем чужой человек.

— А вот меня увидят они — сразу ноги выдернут! — вскинулся Егорка, хватаясь за последнюю надежду.

— Не выдернут, — усмехнулся Окороков, — проведешь людей через тропу и можешь обратно вернуться, по этой же самой тропе.

— Ладно, перебрались мы через кряж, чего дальше делать? С Цезарем воевать? — спросил Данила и нахмурился, дожидаясь ответа.

— Какой скорый! Завтра расскажу. А теперь ступай и придумай причину для жены, по которой ты ненадолго из дома отбудешь. Понял? И хорошую причину придумай, после мне доложишь, чтобы я знал. Идите, ребята, обедайте. Я здесь, в тенечке, полежу, подремлю маленько.

Он откинулся на спину, плотно приминая крупным телом молодую траву, и прикрыл глаза, словно и впрямь собирался задремать. На самом деле было ему не до сна. Ни на минуту не забывал Окороков о своем главном деле — о Цезаре, который вновь затаился за Кедровым кряжем. Если и в этот раз вся придуманная им затея рухнет… Окороков даже головой встряхнул, отгоняя эту мысль. Попытался об ином думать: «Как вы там, уважаемая Нина Дмитриевна, не скучаете обо мне? Чем занимаетесь?»

«Основа», выбрасывая из трубы черный, клубящийся дым, быстро и бесследно исчезавший в воздухе, упрямо шла против течения. Внешне на пароходе ничего не изменилось. Команда занималась своим делом, Дедюхин стоял на мостике, Коллис не уходил с кормы, настраивая свой фотографический аппарат и наставляя его на проплывающие мимо берега, остальные иностранцы большую часть времени играли в нарды, не выходя из своей каюты, а Нина Дмитриевна голосила по-прежнему, призывая всех любоваться окружающими красотами. Четверо новых нанятых матросов по очереди несли вахту, определенную им Дедюхиным, были исполнительны и молчаливы, лишнего слова от них никто не слышал.

Но при всем этом внешне благополучном раскладе явственно ощущалась неопределенная тревога и ожидание: вот-вот случится нечто такое, что сейчас даже и предположить невозможно. И все, кто обитал на пароходе, не показывая вида, жили этим ощущением тревоги и ожидания.

Вахту своих матросов Дедюхин построил так, что кто-то из них обязательно находился на палубе, а два человека постоянно дежурили в машинном отделении, даже по ночам, когда пароход стоял на якоре. Нина Дмитриевна, как и раньше, приставала к капитану с глупостями; он, не изменяя своего обычного к ней отношения, отмалчивался и старался не попадаться жене исправника на глаза. И только очень наблюдательный человек мог заметить, что иногда они успевали перекинуться между собой мгновенными взглядами, какие бывают лишь у тех людей, которых объединяет общая тайна.

А крутые берега Талой между тем все выше начали вздыматься к небу каменными уступами; они угрюмо нависали над рекой, порою закрывая солнце, щетинились зеленой листвой деревьев, но щетина эта становилась редкой, все сильнее просвечивала, обнажая голые выступы, на которых лишь кое-где, клочками, маячил белесый мох. Иногда в проеме выступов скатывались вниз каменные осыпи, и здесь, на круглых окатышах, уже ничего не росло.

Это начинались подступы к Кедровому кряжу. Вот-вот, уже скоро, за очередным изгибом реки, должны были прорезаться до самого неба его недосягаемые громады.

В этих местах пароход требовалось вести с особой осторожностью. Дедюхин с утра до вечера почти не сходил с мостика.

Талая, обтекая длинный и высокий гранитный выступ, делала крутой зигзаг, так что быстрое течение закручивало воду в воронки, и дальше уже тянулась прямо и ровно, словно русло ее отчеркнули по линейке. И вот в том месте, где заканчивался зигзаг и начиналось прямое русло, на широкой каменной площадке выложены были длинные поленницы дров, которые требовалось перетаскать на пароход, теперь уже самим, без посторонней помощи. Дедюхин на правах капитана отдал приказ: на погрузку выйти всем, до единого. Попросил, чтобы Киреев перевел его приказ Коллису. Тот перевел, Коллис согласно кивнул головой и направился в каюту, где его подчиненные, коротая время, играли в нарды.

Причалить удалось почти вплотную к берегу, бросили чалки, закрепили их за ближние ели, спустили широкий трап, и команда, весело гомоня, с удовольствием разминая ноги на твердой земле, сошла на берег, потянулась неторопливой цепочкой к высоким поленницам, густо засыпанным сверху прошлогодней хвоей. И как только они подошли, как только начали шевелить поленья, чтобы обрушить их вниз и брать с земли — так удобней, как теплый полуденный воздух прорезали скорые, оглушительные в тишине и совершенно неожиданные выстрелы. Столь неожиданные, что некоторые матросы даже присели в испуге, закрывая головы руками.

Первым опамятовался Рыжий, бросился к трапу, но в тот же момент, пиукнув, пуля впилась перед ним и сырая земля брызнула мелкими комочками. Рыжий споткнулся и замер, как вкопанный. Ванька Быструхин оказался хитрее. Рухнув на землю после первых выстрелов, он попытался ползком двинуться вперед, но и ему ударили в лицо земляные брызги — пуля угодила рядом с головой. Еще чуть-чуть — и окрасились бы густые кудри алой кровью. Ванька, не шевелясь, лежал, как убитый.

— Слушай меня! — на срединной поленнице, словно проклюнувшись неведомым образом через дерево, возник во весь рост Ванька Петля. На левой руке его, согнутой в локте, лежало цевье винтовки, но лежало таким образом, свободно и вольно, что ясно было: хозяин мгновенно вскинет винтовку в нужный момент и выстрелит, не задумываясь. Дедюхин это понял сразу и успел еще крикнуть: