Пентакль - Марина и Сергей Дяченко

– Оттуда! – буркнул отец. – Вещдок. Было дело лет пятнадцать назад, накрыли кубло сатанистов. Они, гады, девочек резали, на куски кромсали! Но амулет правильный, проверял. Когда я понял, что ты не успокоишься… А ключи – соседа, он мне их на время оставил.

– Странно. – Журналист отложил в сторону странички из давнего уголовного дела, устало прикрыл глаза. – Ты – и в такое веришь.

– Верю?! – возмутился бывший прокурор. – Не верю, а знаю! Мы-то все были в курсе, только вам, штафиркам, не говорили. Чтобы спали спокойнее. Про отдел товарища Химерного слыхал? И не услышишь. Это тебе не НЛО ловить! Говоришь, помирает Машкина? И ладно, главное, сам не суйся. Я бы не хотел!..

Привычные слова прозвучали на этот раз совсем иначе. Уже не «категорически запрещаю», а «Котька, Христом Богом молю!».

Журналисту на миг стало не по себе.

– Собаку-то за что? – вздохнул Костя.

Он вновь был в кабинете – знакомом кабинете таинственной Гели Реф, Елены Ивановны Ревы, дочери умершей два года назад бывшей работницы парикмахерской «Фея».

Текст интервью скучал на столе. Никто в него даже не заглянул.

– Это не я, Константин. – Женщина поправила рыжие волосы, поморщилась. – Ковен вас предупредил. Пока только предупредил, на первый раз. Думаете, мы не знаем, зачем вы ходили в «Страшную газету»? Ковен за Максимом Андреевичем давно наблюдает, непростой он человек… А вы забудьте – все забудьте!

– Вас – тоже? – не выдержал журналист.

– Меня? Нет. Про букет орхидей я тоже буду помнить… Знаете, Константин, перед нашей встречей я разложила карты Таро, потом даже по пеплу проверила… Все должно было получиться очень хорошо, такое выпадает раз в жизни. И тут вы – наглый, самоуверенный, циничный… Признаться, озлилась невероятно. Если бы вы не остановились, если бы не то, что лежало у вас в кармане…

– Я бы… умер? – Костя, невольно сглотнув, сжал в ладони бронзовый пентакль.

Гели Реф поглядела на него, словно на неразумного ребенка.

– Нет, не умерли бы. Переспали бы со мной, закончили интервью, может, успели бы рассказать Игорю о своем веселом приключении. А дня через три – залаяли бы, как пес. И лаяли бы до конца дней – на цепи в психбольнице. Не верите?

– Не верю. – Журналист отвернулся. – Знаю.

– Не все. – Рыжеволосая встала, подошла ближе. – Но все и не надо знать, Константин. У людей свои законы, у нас – свои. Я могла бы рассказать вам, что моя мать была не виновата, Машкина сама попыталась наложить на нее проклятие, но не сумела, и смерть прилипла к ней навсегда… Но это – мое дело. Люди – сволочи, Константин, нечего их жалеть. Людмила Машкина скоро умрет, и сын ее тоже…

– Что?! Игорешка? – Журналист вскочил и вновь упал в кресло.

– Так решил ковен, – голос женщины зазвенел металлом. – Приговор подписан! Моя фотография лежит в его бумажнике второй месяц…

«Фотография, конечно! – безнадежно вздохнул Костя. – Две фотки рядом…»

– Игорь начал о чем-то догадываться. Как и вы. Но вас я сумела отстоять. Может, карты и не лгали, увидим… Я буду ждать ваши орхидеи!

Их взгляды встретились. Костя попытался вспомнить женщину, которую увидел всего день назад, – прекрасную, соблазнительную, манящую.

Не получалось. Перед ним стояла Повелительница Мух.

6

– Это ты серьезно, Шевченко? – Шеф, умевший порой читать мысли, оторвал недоуменный взгляд от свежевыкатанной, только из принтера, страницы.

– Более чем! – твердо ответил журналист. – Пока только начало, к вечеру закончу.

На самом верху листа стояло привычное: «Страшная М.».

…Машкина Людмила Васильевна умерла час назад. Ее сын, техник жилищно-эксплуатационной конторы номер двести девять, лежал в областной больнице с непонятной хворью, приводя в немалое замешательство специалистов.

Шеф, закончив сеанс чтения мыслей, глубокомысленно хмыкнул:

– Серьезно, вижу. А знаешь, Шевченко, ваяй! Свежая тема, и материал интересный, теория заговора опять же. Разоблачить думаешь?

– Не знаю. – Журналист дернул плечами. – Может, остановить, задержать… Они ведь боятся света. Эти… мухи.

В час дня, как обычно, Костя вышел на улицу, направившись в знакомое кафе. Не глядя, протянул пятерку, взял чашку «эспрессо», присел за столик.

Тонкий рыжий волос, каким-то образом зацепившийся за пиджак, когда он брал кофе, журналист не заметил. Как и то, что девушка за стойкой в этот день была незнакомой.

«Эспрессо» пился легко, даже слишком легко. Перед глазами чернели строчки недописанной статьи. Готовые странички Костя спрятал в редакционный сейф, положив рядом бронзовый кругляш пентакля. Сохранней будет!

Оставался один глоток, оставался час работы…

Внезапно Костя почувствовал пустоту – именно почувствовал, ощутил всем телом. Мир исчез, осталось лишь сверкающее белое Ничто, в котором неслышно кружила золотистая Муха, его Страшная М…

Если ты, мечтой томим,

Знаешь слово «Элоим»,

Муху странную бери,

Муху в банку посади,

Муху в банку посади,

За приметами следи.

Если муха чуть шумит —

Под ногою медь лежит.

Если усиком ведет —

К серебру тебя зовет.

Если хлопает крылом —

Под ногами злата ком.

«Сейчас залаю», – успел еще подумать он.

7

Журналист Константин Шевченко не залаял.

Муха ужалила в сердце.

К тридцати годам Клаву стали звать Клавдией Васильевной.

Она работала бухгалтером в самом большом ПТУ райцентра Ольшаны и безнадежно влюбилась в Олега Викторовича, директора. Олег Викторович был статен, в свои сорок пять совершенно не лыс, красив и властен. Имелся у него единственный, тщательно скрываемый порок: в дни народных праздников, когда коллектив ПТУ собирался в буфетной за составленными в ряд столами, Олег Викторович сперва просил ему не наливать, потом пригублял по маленькой, потом веселился, как барин в гостях у цыган, и заканчивал вечер где-нибудь в рюмочной, откуда его, тревожно спящего, забирали потом друзья.

Друзей у Олега Викторовича хватало – из-за несомненной щедрости натуры.

В другие дни, непраздничные, Олег Викторович не пил, более того – считал себя строгим трезвенником, спортсменом и поборником здорового образа жизни. Воспитанники ПТУ его любили; когда об этом заходила речь в каком-нибудь разговоре, Олег Викторович обязательно прикладывал руку к груди и добавлял проникновенно и просто: «Как отца!»