Белая голубка Кордовы - Дина Рубина

Ох, Дзюбушка… Дзюбушка — это целая жизнь. Зато когда тогопосадили за «тяжкие телесные» (идиотская драка, этот бугай никогда не мог соразмеритьсилу своих боксерских кувалд, особенно по пьяной лавочке) — Захар всемимыслимыми способами пять лет пересылал его жене и дочке деньги на жизнь, иначебы те не выдюжили.

— Ну, как ты, родной?

Сейчас можно расслабиться минут на десять: последует торжественноеи подробное перечисление всех побед его ребят, молодняка, с таким же подробнымпересказом неудач, с восклицаниями и неудержимым хвастовством. Затем надоспросить про «дочу» (самая большая слабость этого динозавра) — та ужепоступила в институт, что-то там педагогическое, надо выслушать и проникнуться;про жену Ларису — пенсия не за горами, давление скачет, лечиться ж не у кого…Наконец последний традиционный вопрос:

— Как там Андрюша?

— Да не беспокойся ты, Захарыч, ты шо, все нормально.Были там на родительский день, все прибрали, буквы я позолотой поновил. Ларискаэти посадила, как их… — и оторвавшись от трубки: — Лара-а! Шо мы уАндрюши-то посадили? Как? — и снова в трубку: — О! флоксы и ромашки,говорит. Короче: полный порядок.

Вот теперь можно и побеседовать.

— Дзюбушка, — сказал он, не меняя безмятежнойинтонации, не напрягая друга. — Есть дело небольшое. Мне нужен ствол. ВМайями.

— Майями, — повторил Дзюба. — Шо-та слышал.Эт где — в Америке?

— Да, город такой, Майями-Бич. Во Флориде.

Два-три мгновения в трубке легонько мычали, затем опятьхриплый бас крикнул в сторону:

— Лара! Никитка Паперный, он куда поехал — в Канаду?Или Америку? А-а… А тетка его еще здесь? Та Фира Михална! — И Лара что-тонеразборчиво говорила из кухни…

— Захарыч, — наконец вернулся Дзюбушка. —Лара говорит, шо Никитка вроде именно в те края попёрся. Нью-Йорк — это тамблизко? Не? Дальше, чем Винница к Киеву? Короче, вечером звони. Часов в девять.Получишь все наводки.

После чего они еще поговорили минут пять за Винницу — ктопомер, кто — слава богу, перебивается. Вроде уже попрощались… И лишь тогдаДзюба — вот слон, как же туго до него все доходит! — спросил неуверенно инапряженно:

— А ствол-то… это? Ты шо, Захарыч?! Ты нашел, что ли,гада?! Нашел?!

И столько яростной силы было в этом сорвавшемся в дискантголосе, что у Захара у самого сдавило горло; он прокашлялся и тихо, твердосказал:

— Нашел, Дзюбушка. Так и передай Андрюше: нашел.

Двумя сильными плавными дугами парил в высоком окнемастерской орел. Застыл, завис, как на портрете Пилар — недаром он поместилфигуру девушки на фоне именно этого — широкого, как Врата Милосердия, арочногоокна, а не того, небольшого окошка ее убогой студии. И воздух, обнимающий нахолсте ее тело, это здешний воздух Иудейских гор. Правда, на дальних планах вкартине виднеются отнюдь не крыши мирных кибуцев, а старый Толедо в тревогезакатного солнца, когда сизые тени от плывущих облаков глушат пожары улиц,когда все в движении, на небе и на земле.

Он приступил к ее портрету еще весной, после одноготревожного сна, в котором она металась по своей комнатенке, бледная,распатланная, невнятно жалуясь ему на тошноту и боли в груди, а он уверял ее,что она прекрасна, даже в нездоровье — прекрасна, прекрасна… Моя сирота…Проснулся, дивясь тому, как цепко она пустила в нем ростки, и в этот же день влавке художников купил небольшой холст на подрамнике.

И когда впервые за многие годы выдавил из тюбиков на палитрумаслянистые змейки для своей работы, у него вдруг перехватило дыхание так, чтоон смущенно хмыкнул…

По одной из улиц, что вьется змейкой за спиной обнаженнойПилар, он решил пустить процессию «насаренос» — вереницу теней в белых колпакахКу-клукс-клана, с прорезями для глаз.

Раза три ему приходилось попадать в водоворот Пасос — процессий,выходящих из церкви; когда капатас хрипло руководит группой носильщиков — косталерос,и те, с гигантской платформой, выплывающей из храма на их плечах,останавливаются на пороге и слегка подкидывают ее, приноравливаясь удобнее, ипо толпе проносится благоговейный вздох…

Казалось бы, раздолье для художника: чего стоят одни толькошеренги римских солдат в сверкающих на солнце золотом анатомических панцирях, виталийских шлемах, с раскидистыми белыми плюмажами. А вышитые золотом мантии нафигуре Девы Марии, а пышные балдахины с золотыми кистями и целый лес горящихсвечей, среди которых резные фигуры Иисуса и Марии движутся в пылающем зареве!А гроздья фонарей перед изумительным барочным лицом Севильской Богородицы сострадальческими бровями, что плывет на плечах косталерос под утробный гулбарабана, под тихий перезвон колокольчиков, или под восторженный рев толпы: — Макаре-е-ена!Гуа-а-апа![39]

Но отчего-то он не любил все эти красочные католическиешествия Страстной недели, ради которых в Испанию обычно наезжают туристы.

…и отчетливо помнил одну жутковатую встречу в Толедо, когда,всю ночь пробродив по испещренному огнями мистерий городу, он уже возвращался вотель и на повороте неожиданно столкнулся с процессией Cristo de La Vega —распятый Иисус с повисшей рукой. Обычно эта процессия проходит под пениесеминаристов, но тут — либо певчие от усталости смолкли на минуту, либо паузаполагалась по уставу — но, завернув за угол, он угодил в жуткую молчаливуютолпу с картины Гойи: лес горящих свечей и безымянных колпаков, обвязанныхвокруг шей, мерное движение толпы в полной тишине, под шарканье босых ног… Онотпрянул и инстинктивно вжался в сырую стену старого дома, пропуская восьмерых«косталерос», влачащих на плечах тяжелый помост, на котором в средневековыхотблесках огней плыл знаменитый толедский Христос, уронивший с перекладиныкреста руку в знак подтверждения некой клятвы… И сразу громко загукал барабан ипронзительно заныла флейта.

И вот тогда ничем не объяснимый ужас пробежал по корням еговолос. С необыкновенной ясностью он осознал, что уже видел и слышал все это:голос флейты, шарканье босых ног, глубокий блеск враждебных глаз в прорезяхколпаков и отблески огня на старых стенах. Главное же: он должен был скрыться,немедленно сгинуть, провалиться сквозь землю! Дождавшись, когда мимо прошаркаютпоследние статисты процессии, он бросился бежать, сам не зная куда, вниз поулице…

* * *

Две совершенно готовые картины стояли на мольбертах. Икрутясь понемногу в мастерской, поднимаясь в подсобку — сварить кофе илинакормить Чико, возвращаясь снова в светлую арочную залу, он останавливался топеред одной из них, то перед другой.

Странно: такие разные по стилю, они, казалось, несли на себеотпечаток единой художественной индивидуальности. А ведь портрет, найденный вТоледо, он, по сути дела, только реставрировал — да, чуток тронул его в нужнуюсторону, это верно, но в целом очень бережно отнесся к исходному материалу.