Рожденные на улице Мопра - Евгений Васильевич Шишкин

В дневнике прадеда была запись от ноября 1932 года:

«…Православие истребляется большевиками, как якобы наследие самодержавного царского режима, который угнетал крестьян и рабочих. Напротив — сейчас идет повсеместное разорение крепких крестьянских хозяйств. Разрушается нравственный чин русской общины. В стране голод. Деревня обескровлена, вымирает физически.

Да разве наша православная Церковь, все деяния ее, равно как подвиги Христовы, не были направлены на то, чтобы помочь беднейшим, дать им пропитание, надежду и нравственный закон! Церковь искони призывала к милосердию и жертвенности.

Сегодня вышло так, что комиссары, по большей частью люди малограмотные, частью инородцы решают: стоять церкви или нет. По всей стране разрушаются святыни русского Православия, русской Истории. Взорван Храм Христа Спасителя — чудовищно!

В Кремле, прежде под водительством Ульянова-Ленина, теперь под водительством Джугашвили-Сталина собрались лютые ненавистники христианства. Не воля верующих, а воля полуграмотных оголтелых большевиков диктует — в каком свете представить Русскую Церковь, какой краскою красить Русскую Историю.

Кажется, сам Бог отвернулся от нас.

Нет! Сотни, тысячи священников сложили головы, отстаивая свои права и не отреклись от Господа. Эти жертвы не напрасны.

Житие и быт русского народа немыслим без закона духовного, нравственного. Светские установки не могут охватить весь духовный мир человека. Рано или поздно сама душа человеческая и воля Божия призовет русских людей в церкви. Произойдет неизбежно восстановление поруганного…»

Еще недавно, несколько лет назад, от этих строчек прадеда-богослова на инока Георгия веяло сомнением. Варфоломей Миронович боролся за права церкви и верующих, но казалось, он полагался в этой борьбе на далекое посткоммунистическое будущее. Власть в лице оголтелого богопротивника Ленина, деспотичного атеиста Сталина, хамовитого неуча Хрущева и последующих безбожных правителей казалась долговечной, несносимой. Прадед выглядел мечтателем, утопистом. Но нынче-то. Нынче! Все так по-прадедовски выходило. Его будущее творилось на глазах. Повсюду слышен колокольный звон возрождающихся церквей. Сотни тысяч людей свободно вздохнули, глядя на православный крест над куполами и осенили себя знамением. Народ вознамерился восстановить храм Христа Спасителя!

«Дух русский восстановит в правах Церковь Господню. Из руин, по камешку…» — писал в мракобесные тридцатые Варфоломей Миронович. Писал с верой. И вот оно…

Патриарх Алексий Второй вел литургию в переполненном соборе. Отец Георгий истово молился, повторял вслед за патриархом апостольские святые стихи. Отец Георгий стоял невдалеке от аналоя, и в один из моментов его взгляд слился со встречным взглядом патриарха Алексия. Тот, очевидно, признал его, вспомнил. Обоюдный их взгляд незаметно для других, только для отца Георгия и патриарха, отеплел.

Пребывая несколько часов в Москве, отец Георгий все находился под впечатлением утренней службы, встречи с Патриархом, многолюдья верующих… Размышлял. Пусть нынешняя «перестроечная» власть еще робка на пути к Господу. Но в ней нет воинственного бесовства. Что бы ни говорили сограждане о личности партийца Михаила Горбачева, он все же проник в самую глубь русского сознания, обратился к Церкви, дав ей свободу и право на возрождение. Путь этого человека тяжел, ухабист. Много вольного и невольного зла чинится вокруг. Но он убрал препоны на пути к церкви. Он вознамерился обуздать русское пьянство. Вывести людей из потемок коммунистического сектантства. Человек этот оболган, и много демонов вьются, должно, вокруг него. Но деяния его благие зачтутся…

В Вятск отец Георгий выезжал с Ярославского вокзала. Глядя в окно тронувшегося поезда, он увидал надпись на бетонных плитах, укрепляющих склон к железной дороге: «Мишка + Райка =…» Отец Георгий прочитал последующие дурные слова глазами, но внутри себя умом, голосом не произнес. Отвел взгляд на апрельские снеготаенные лужи, свинцово отражавшие небо.

Поезд в дороге сбился с расписания. Запоздал — на станцию «Вятск» пришел поздним вечером. До дому отец Георгий добирался по потемкам. Пешим ходом.

Фонарей на улице Мопра почти не горело. Апрельская ростепельная грязь и лужи кругом. В длинном иноческом подряснике отец Георгий прыгал через эту грязь и лужи, — прыгал и вспоминал свои детские годы. Иногда останавливался, глубоко, жадно вдыхал воздух весны, напитанный талыми водами, набухающими почками и чем-то невыразимо трогательным — тоже из детства.

Перед отчим домом отец Георгий разочарованно остановился: на всех окнах стояли решетки. Входная дверь была заперта изнутри туго, не по-старому, похоже, на засов. Отец Георгий тихонько постучал в окно Ворончихиных. Там, в окошке, в глубине, забрезжил свет. Скоро из коридора сипловатый голос Черепа резко спросил:

— Кто таков?

— Отец Георгий.

— Кто-кто?

— Это я. В миру был Сенников Константин. Ваш сосед.

Череп с недоверием приоткрыл дверь:

— Экий ты стручок бородатый стал, Костя! — рассмеялся Череп. — Ты эти чины — отец там, праотец, брось! Ты для нас Костя! С попами будь ты хоть Христом Иванычем, елочки пушистые… Монахом работаешь?

Он пропустил его в освещенный коридор.

— Что вы, Николай Семенович! Вере — служат, а не работают… Мы с братией подо Псковом монастырь восстанавливаем, — ответил отец Георгий, снял с головы скуфейку и мелко перекрестился: дескать, с приездом.

— Костенька! — выбежала в коридор в ночной рубахе, в накинутой на плечи кофте Валентина Семеновна, обняла соседа, прослезилась.

— Почему, теть Валь, решетки на окнах? — спросил он.

— Да как же почему? Воруют, падлы позорные, — ответил Череп. — В окно залезли. У Валентины сумку сперли, шапку из гардероба. У бати твоего — китель с орденами уволокли…

Отец Георгий покачал головой. Иголкой кольнуло в сердце сообщение — китель с боевыми наградами отца. Как же он без них? Ведь он вояка, офицер, на параде Победы шел…

— К тебе в комнату не забрались, — успокоила Валентина Семеновна. — Спугнули воров, видать… Какой ты худющий, Костя…

— Ночь на дворе, — сказал Череп. — Завтра встречу отметим. Кагору-то привез? Я знаю, попы на кагор налегают. Помню, в Греции мы с боцманом и двумя попами бочку кагору на раз выдули, елочки пушистые!

Отец Георгий остался в коридоре один. Огляделся кругом, хотя его больше интересовал запах, чем вид старого коридора. И на улице его интересовала не улица, а запах весны, струившийся из детства, и здесь, в коридоре, его окружили запахи прошлого: откуда-то сверху, с вышки, сквозь потолочные щели — запах сена и березовых веников, из кладовки — запах старой материной дохи, которую, возможно, уже и выбросили; от пола поднимался сыроватый дух подполья и чуть подгнившей картошки. Запахи чаровали отца Георгия, он окунулся в детство. И тут — видение, всплеск фантазии: будто они втроем — он, Пашка и Лешка — выскочили в коридор и давай собирать снасти, чтобы идти на рыбалку на Вятку.

Отец Георгий вошел в свой дом. Включил свет. Нечаянно