Цунами - Николай Задорнов

– С Рождества! – насмешливо сказал Терентьев.

– Стро-ойсь!.. – раздалась команда на улице.

Проиграл горнист, и все стали выходить из домов. Высыпала масса японцев и японок, от стара до мала.

Быстро вставали черные ряды матросов. Образовались прямоугольники. Сверкнула медь труб. Вынесено знамя. Около него караул. Впереди офицеры. Вышел адмирал. Снова раздалась грубая команда, при общих поклонах, мягких и добрых возгласах и улыбках строй за строем проходили по три в ряд матросы, ища глазами своих хозяев, с которыми расставались.

«А я ее обидел!» – думал Сизов. Он видел в толпе таких же коротеньких ростом и широкоскулых, как она, в бедных опрятных халатах. Были и с совсем другими лицами, а попадались и такие же. С ним еще не бывало ничего подобного.

Он помнил все, от первого мига, как выскочил из воды, радуясь, что леер завезли, и она прямо к нему подбежала с халатом, словно ждала его. Так взглянула в глаза, словно знакома с ним давно. Рыбаки! Они знают море!

Адмирал шел легко, как молодой матрос, получивший увольнительную в иностранном порту и спешащий в таверну. Но глаза его опять мутны, и зоркий прицел обращен внутрь своей души. Как в ней разобраться? «Кто я? Неужели долг мой не только в данных мне инструкциях? Неужели я вижу сегодня будущее?» Адмиралу очень легко и тепло на душе и от весны и от того, какими человечными оказываются все эти люди. А душа радуется против его воли, словно и он простой матрос. Словно он не сознает, что Стирлинг с эскадрой, Прайс с эскадрой, Де Пуант с эскадрой, Брюс с эскадрой ходят по морям вокруг Японии. Словно он сейчас не адмирал, а только русский среди японцев, у которых не видно признака вражды.

Бревна, солома, всюду дерево, все деревянное…

Товарищам Сизов не хотел говорить ничего и не мог, и они не трогали его. Может быть, знали? Скорей всего! Может, думали: что-то ждет их на этой теплой, прекрасной земле.

«Иван», – показывая на товарища, говорил он ей как-то. «И-ван», – повторила она. «Ван-ван-ван…» – так лает собака, по-японски так считается. Она изменилась, ее маленькие глазки без морщинок под веками стали шире, выглядывая как из разрезанных плодов белой сливы.

– «Е-ру-ха!» – назвала она Сизова и дала лепешку.

– Дай мне! Дай мне! – обступили ее мокрые, голодные матросы.

У нее под тряпкой еще лепешки, может быть, и всем хватит. Руки тянулись к ней. Она первую лепешку дала Петру, и он ел, стоя рядом и как бы охраняя ее. Она дала всем по лепешке.

– Больше нету, – сказал Петр.

– Есть. У нее под тряпкой, – сказал Соловьев. – Дай мне!

Терентьев сунул руку под тряпку. Японка взвизгнула и убрала руку матроса. Выпучила глаза, терпеливо ждала, пока Сизов все сглотнул, и тогда откинула тряпку, под ней была спрятана еще одна лепешка. Сизов взял, разломил и отдал половину Соловьеву.

– Ну как, Эгава-сан, вам нравится наш марш по Токайдо? – спросил Лесовский, когда Эгава подъехал на коне. Приближались к городку, где предстоял ночлег.

– Это очень торжественно, стройно и впечатляет!

– Это божественно! – сказал Накамура Тамея, шедший с адмиралом.

Он уже написал Кавадзи на пешем ходу и отослал донесение с конным самураем в Симода о том, как русские идут, как соблюдают дисциплину, бьют своих морских солдат, если те позволяют маленькие, незначительные оплошности.

– Но зачем же вы так вооружились? – спросил дайкан Эгава.

– Мы не против вас вооружились, – ответил Путятин. – А чтобы помогать вам! Мы видели, что вы всюду поставили войска, чтобы охранять нас от разбойников. И мы тоже решили собраться с силой и помогать вам, если начнется битва. Это из чувства дружбы и глубокого уважения и нашего преклонения.

Дайкан Эгава слегка смешался.

– А ты что, Сизов, такой притихший? – спрашивал Мусин-Пушкин, подстраиваясь в ногу с матросским рядом. – Такая уж наша морская жизнь!

«Навсегда! Все кончилось», – думает Сизов.

Он совершенно не ждал того, что все время получалось тут. Да и со всеми так! Могло что-то происходить неожиданно плохое и тут же неожиданно хорошее. С усами и ружьем, лихой марсовый, ходил в сражения, а тут не знаешь, как быть, что-то неожиданное сотворила с ним эта маленькая барышня-японочка.

– Да, конечно, служба тяжелая, Александр Сергеевич! – отвечает матрос.

На коне скакал навстречу всадник в мексиканской шляпе, в рубахе нараспашку и с пистолетами за поясом.

– Что это за чудо, господа?

Сибирцев выкрикнул приветствие. Всадник в ответ снял шляпу и с сомкнутыми устами тут же дал шпоры коню.

Накахама в последний раз сегодня в мексиканской шляпе. Возвращенным на родину японцам, из тех, кто унесен был ветром и волнами, правительство приказало подтвердить старое правило. Запрещается носить чужеземную одежду и делать варварские прически. Велено Накахама переодеться в японское платье целиком. Запрещено шить одежду и седла американского образца. Но унесенным морем теперь разрешается возвращаться и снова считаться японцами.

… Пришло распоряжение, по которому запрещается Накахама Мандзиро разговаривать с иностранцами. Иное дело – проскакать мимо случайно, возвращаясь после деловой поездки, конечно. Нельзя запретить! Времена меняются! И донести не так просто на того, кто через бамбуки видел сиогуна. Да и бамбуков мало висело, хорошо все виделось. Да и выехал Накахама, пропустив самураев сначала мимо, и только потом перед эбису появился! А пока нет еще цивилизации, и нет среди эбису шпионов японского правительства. Пока только среди японцев, может быть, есть подкупленные американцами и ро-эбису? А в Нагасаки, может быть, и игрису-эбису[119] купили себе умных людей? Когда Япония станет богатой, она заведет себе шпионов-эбису!

– Кто этот американец?

– Откуда вы его знаете? – спрашивали Сибирцева юнкера.

Ночевали в городке Нумадзу, и утром черные ленты отрядов свернули с императорской дороги и сразу стали подыматься по крутой, узкой дороге в скалы, между лесов на горе.

Среди роскошной растительности Алексей Николаевич шагал в могучей колонне красавцев матросов. Как все-таки их подобрал Путятин! Ни один художник не создаст подобной картины, какую адмирал составил из живых людей!

Алексей Николаевич подумал, что сам он без чувства и вдохновения никогда ничего не совершит. В наш век легкого практицизма?

Сибирцев шел в гору легко, в ногу, слитно с колонной.

Где-то за горами лежала бухта Хэда, круглая, как всякий кратер. Затопленный кратер вулкана, опустившегося на дно моря. Коса отделяет ее от океана. Идем туда трудиться. И – на войну! Все остальное выбросить из головы.

Миновали маленькую деревеньку, с террасами для риса, которые, как ступеньки лестницы, уходили в гору.