Святая и греховная машина любви - Айрис Мердок

Сначала Дейвид собирался просто побродить по окрестностям час или полтора, а когда поезд уедет, вернуться. Он старался не думать о том, что будет, когда вернется, — застанет он мать дома или нет. Он чувствовал себя как человек, ушедший, чтобы не видеть смерть ближнего — или как выносят тело. Когда он вернется, все уже будет кончено, и в доме будет, конечно, плохо, страшно — но чисто. Ах, сколько грязи и скверны, сколько нечистоты накопилось в его прекрасном, родном и любимом доме! Чего стоит один вид матери и Люки; как они все время о чем-то перешептываются, пересмеиваются, оглаживают Лаки, оглаживают друг друга — будто нарочно отобрали у Дейвида звание сына, чтобы высмеять и выставить его в карикатурном виде. Мать не ведает, что творит, думал он, — иначе она бы этого не творила. Да, он собирался просто побродить где-нибудь, но потом как-то само собой получилось, что тропинка привела его почти к самой железнодорожной станции, откуда можно было проследить за отходом поезда.

К станции вела неширокая просека между двумя холмами, посередине которой была проложена старая заброшенная одноколейка; к концу просеки холмы сглаживались. В детстве Дейвид часто ходил здесь, ступая по заросшим травой шпалам, крошащимся, как черный шоколад, отыскивал мальчишеские реликвии: старые болты и гайки с полустертыми надписями, впечатанными когда-то в их чугунные грани. Сейчас он шел быстро, торопливо перескакивая с одной прогнившей шпалы на другую. Наконец впереди заблестели рельсы и показалось здание станции. Путь был еще открыт. В самом начале разъезда стояла заброшенная деревянная будка стрелочника — пока еще целая снаружи, но гулкая и пустая внутри. Дейвид скользнул в полуоткрытую дверь и подошел к окну. Вся платформа была перед ним как на ладони. Несколько человек на перроне дожидались лондонского поезда, но матери не было.

Без четверти одиннадцать. Может, она не придет? — подумал Дейвид. Пусть только она выдержит это испытание, пусть не сможет уехать без него. Он бы вернулся домой и обнял ее. Если бы мог. Но они уже забыли, как это бывает, забыли ведомый им когда-то язык любви. Это лихорадочное объятие в прихожей, этот поцелуй, жаркий и торопливый, будто ворованный, — как все это было гадко. Дейвид отступил в тень, подальше от квадрата окна, и взглянул на часы. В будке было темно, пахло теплым некрашеным деревом и увядшими цветами бузины. Когда он снова поднял глаза, мать с Люкой уже стояли на платформе. Мать, жестикулируя, говорила что-то таксисту — кажется, уговаривала его немедленно ехать обратно в Худхаус и смотреть, не встретится ли по дороге Дейвид. Она беспомощно озиралась, один раз даже скользнула взглядом по темному квадрату дейвидова окна — будто ждала, что сын вот-вот появится неизвестно откуда. Дейвид заметил, что его чемодан тоже стоит рядом с ней на платформе. Из глубины будки он не очень хорошо видел ее лицо, но все ее жесты были понятны ему до боли. Он с детства привык откликаться на любое даже едва заметное ее движение каждой клеточкой своего тела. Сейчас он видел перед собой мать, обезумевшую от горя. Все, я иду к ней, решил он. Но в этот момент она опустилась на колени перед Люкой и, делая вид, что поправляет ему воротник, порывисто прижала его к себе.

Через несколько минут послышался шум поезда. Поезд промчался мимо будки, перекрыв на несколько минут свет, и остановился на станции. Мать отбежала к противоположному краю платформы, чтобы еще раз взглянуть на дорогу, — но ее уже звали. Она вернулась, начала заталкивать в вагон чемоданы, потом Люку. Дверь захлопнулась, но почти в ту же секунду мать показалась в окне. Все время, пока поезд, мелькая между деревьями, набирал ход, и до последнего момента, пока он не исчез за поворотом, Дейвид видел в окне ее лицо. Потом еще некоторое время воздух над рельсами гудел и вибрировал; потом все стихло. Выбравшись из своего укрытия, Дейвид дотащился до станции, перешел по пешеходному мостику на ту сторону и медленно побрел по дороге к Худхаусу. Так, конечно, было дольше, но идти через холмы у него не было сейчас ни сил, ни желания. Наконец горячий, песчаный, сосновый запах железной дороги остался позади. Я совершенно один, думал Дейвид. В первый раз в жизни я один, меня бросили. У меня нет ни отца, ни матери. Она села в поезд. Ей не надо было этого делать. Она села в поезд и уехала без меня.

У него не было никакой особой цели, только выстоять, выдержать, не поддаться. Не поддался — и что дальше? Предоставленный сам себе, он один брел теперь по дороге в пустой дом. Ничего, она вернется, думал он. Но когда? Каждая клеточка в нем чувствовала и знала, как отчаянно его мать рвалась отсюда прочь. Конечно, был еще Монти, и был Эдгар. Однако от Монти Дейвид и сам в последнее время несколько отдалился. Монти не захотел с ним разговаривать, когда это было так важно для Дейвида, — он вдруг замкнулся, точно онемел. Даже мать Дейвида отвергла Монти. «Ах, это бесполезно», — сказала она недавно, практически захлопнув дверь у Монти перед носом. Да, Монти — это бесполезно, Эдгар скоро уедет к себе в Оксфорд, и Дейвид останется один. Он даже не может вернуться в школу, после всех этих телефонных звонков. Всю жизнь кто-то заботился о нем — кормил его, одевал, давал деньги, говорил, что надо делать. Кто позаботится о нем теперь?

— Дейвид! — донесся словно издалека голос Пинн. — Спишь ты, что ли? Или в транс впал?

— Нет, все в порядке.

— Ты голоден? Завтракал сегодня? Принести тебе бутерброд, что-нибудь приготовить?

— Спасибо, не нужно.

— Сядь хоть на минутку. У меня в голове все плывет, когда я на тебя смотрю.

Дейвид рывком сел и, склонившись к самым коленям, провел правой рукой по лицу. Он и правда чувствовал себя скверно и как-то очень странно. Было трудно дышать.

— Она скоро вернется, — сказала Пинн и нежно, но решительно потянула к себе его левую, свободную руку.

— Не скоро.

— Куда она поехала?

— К дяде, в Германию.

— Ну, значит, вернется немного позже. Ничего, ты же уже большой мальчик, правда?

Зазвонил телефон. Это мать звонит из Паддингтона, тотчас понял Дейвид.

— Нет, не снимай, пожалуйста, трубку. Закрой лучше дверь.

Пинн плотно затворила дверь в прихожую.

— Кики придет? — спросил Дейвид, стараясь не замечать настойчивого дребезжания. — Ты говорила, она придет.

— Нет, — помолчав, ответила Пинн.

— Почему?

— Она полюбила другого.

Моего отца, подумал Дейвид, и у него защипало в глазах. Он видел, как они уезжали вместе в отцовской машине.

— Прощай, — прошептал он словно про себя, зажав одной рукой глаза. — Прощай навсегда. — Его вторая рука по-прежнему лежала в ладони Пинн. Телефон продолжал звонить.

Пинн сняла очки.

— Ну, и что ты теперь собираешься делать? — спросила она.

— Не знаю.

Она начала расстегивать его рубашку. Когда все пуговицы до пояса были расстегнуты, ее ладонь скользнула внутрь и уверенно легла ему на грудь. Это какое-то особенное скользящее движение, эта тяжесть ее руки, ласкающей и в то же время властной, слегка сжимающей его плоть, произвела в нем немедленные и очень сложные перемены. Только что он чувствовал себя растерзанным, будто его сначала распяли, потом рвали на части и пытали ревностью, одиночеством, страхом, гневом и презрением — так что в конце концов от него остались лишь жалкие клочья, раскиданные во мраке. Но вдруг, за какую-то долю секунды, он весь воспрянул и подобрался, подчиняясь власти ласкающей женской руки. Он видел, как под влиянием происходящих в нем самом изменений лицо Пинн тоже непостижимым образом менялось и приковывало к себе его взгляд. Розовые округлые щеки — влажные губы — зеленые глаза — копна тщательно завитых медно-рыжих волос.