Лем. Жизнь на другой Земле - Войцех Орлинский

Из писем, которые писались в то время, видно полную уверенность Станислава Лема в том, что он всё это делает исключительно для блага Томаша. Он хотел защитить его от армии, от прозябания в стране, лишённой перспектив, хотел дать ему то, чего не получил сам от своего отца – космополитическую профессию, статус гражданина мира, который – как герои «Гласа Господа» или «Насморка» – свободно путешествует и поедет работать туда, куда его позовёт интересное предложение, а не туда, куда его распределит какой-то политрук.

Насколько помним, в интервью Станислава Лема регулярно появляется мотив обиды на отца из-за позднего отъезда из Львова: я обратил внимание, что это обвинение может противоречить фактам – оказывается, что Самюэль Лем задержал выезд как максимум на несколько месяцев, и то лишь руководствуясь благом для сына. Речь шла о том, чтобы Станислав Лем не потерял академический год и сдал летнюю экзаменационную сессию – они уехали сразу после неё.

Я допускаю, что эти обвинения скрывают более глубокую обиду, которую Станислав Лем не хотел воплощать в слова, чтобы не говорить слишком много о собственном происхождении. Больше всего он жалел, что отец не позвал его на такой разговор, какой он провёл с Томашем, и не сказал ему – скажем, в 1939 году, – что ситуация в Европе становится нестабильной, мы эмигрируем за океан, вот тебе учебник – учи язык.

Томашу Лему в 1986 году было восемнадцать. Из писем Лема этого периода видно, что сын на тот момент ещё не знал, как видит будущее. Он не знал, где учиться (в Польше? в Вене? а может, в Америке? – отец об этом мечтал). До последнего момента, то есть весны 1987 года, не было понятно, будут ли это точные науки или скорее что-то гуманитарное. В письмах к Чепайтису и Роттенштайнеру заметен огромный размах – от промышленного моделирования до истории, от литературоведения до программирования.

Однако если такие темы появляются в письмах, значит, Лем много об этом думал и, вероятно, многократно дискутировал с Томашем. Последний в своих воспоминаниях таких разговоров не описывает, что правда, но, судя по другим, описанным, я могу представить, что это было более-менее так: отец выражает своё мнение касательно того, какой выбор считал правильным, но потом не слушал контраргументов (другое дело, что одним из побочных эффектов общего ухудшения здоровья в Вене были проблемы со слухом – Лем жаловался в письмах, что меняет аппараты, но это не даёт результаты)[465].

Под давлением отца Томаш Лем выбрал тот сценарий, который Станислав Лем считал лучшим для него, – физика в Принстоне. Если бы Станислав Лем мог, как в «Путешествии двадцатом Ийона Тихого» оптимизировать собственную биографию гиперпьютером, то выслал бы учебный пакет себе самому, адресуя его во «Львов, июнь 1939». Томаш на самом деле исполнил мечту Станислава и защитил в США диплом по космологии, но вернулся в Польшу, чтобы работать переводчиком, на что отец отреагировал, дипломатично выражаясь, без энтузиазма.

К счастью, Лемам было куда возвращаться. Благодаря осторожной политике Станислава Лема, который не попросил убежища, открыто не осудил режим, а когда у их паспортов заканчивался срок действия, он прилежно подавал прошение о выдаче новых документов в пээнэровском посольстве, в ПНР им ничего не грозило.

В апреле 1984-го они приехали в страну на Пасхальные праздники[466]. Ничего не случилось, их впустили и выпустили без всяких проблем. Единственной проблемой, которая сопровождала все семейные путешествия Лемов из Вены в Краков, была такса, которую Томаш назвал Протоном, а Барбара – Тупечем. В самолёте с ним была проблема, потому что действовало ограничение веса до десяти килограммов, а Тупеч, как вспоминает Томаш Лем, принадлежал к породе рубенсовских такс. Его кузен Михал Зых изобрёл прекрасный способ решить эту проблему, который состоял в очень быстром расположении пса на весах, чтобы в следующее мгновение с преобаятельнейшей улыбкой и полной уверенностью в голосе заявить стюардессе: «Ровно десять килограммов», но это решение не всегда срабатывало, поскольку Михал не мог всегда путешествовать вместе с Лемами. В поездах проблема, в свою очередь, была такая, что пассажирам, которые ехали транзитом, нельзя было выходить на территории Чехословакии. Тупеча, таким образом, нельзя было вывести на прогулку. «Проводники были не в восторге, когда четвероногий пассажир примерялся сделать свои физиологические дела просто посреди коридора», – пишет Томаш.

В феврале 1987 года Станислав Лем написал в парижскую «Kulturа» статью «Должны ли мы желать удачи Горбачёву?»[467], который имел форму диалога Оптимиста с Пессимистом. Это, вероятно, была первая фиксация его собственных поисков: даст ли начатая новым вождём в 1985 году политика перестройки какие-то надежды жителям стран на восток от Лабы? Если проще: то есть ли у него шанс вернуться в ПНР?

Пессимист, по правде говоря, в этом разговоре ставит лемовский диагноз – если Горбачёву удастся модернизировать СССР и защитить этот режим от коллапса, будет плохо. Если ему не удастся, будет ещё хуже. В конце, однако, Пессимист ставит диагноз, который в устах Лема звучит положительно: «Если само дальнейшее существование человечества может наполнить нас надеждой на лучшее завтра – я отвечу “да”.

Летом 1988 года Польшу парализовала следующая волна забастовок. Власти оказались в ловушке. Они не могли снова вывести на улицу танки, потому что не было уверенности, кого в случае конфликта поддержит Горбачёв или в кого солдаты направят дула автоматов. 16 сентября 1988 года начались переговоры власти с оппозицией на вилле Министерства внутренних дел в Магдаленке, которые привели в следующем году к дискуссиям за круглым столом, а те, в свою очередь, – к мирной передаче власти.

Жизнь Лема снова переплелась с очередным поворотом польской истории. Собственно, тогда он принял окончательное решение возвращаться. В октябре он начал систематически заканчивать свои венские дела[468] – закрыл банковские счета, разорвал договор о найме дома, дал распоряжение пересылать почту на свой краковский адрес. Зимние праздники 1988/1989 года семья провела уже в своём доме.

В 1996 году мне было двадцать семь лет, и – после того как я попробовал несколько разных профессий – я выбрал сферу, в которой беспрерывно остаюсь вплоть до сегодня: культурная журналистика. Мой шеф, главный редактор не существующего сегодня еженедельника «Wiadomości Kulturalne» Кшиштоф Теодор Тёплиц, спросил меня сначала о темах, над которыми я мечтаю работать.