Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой - Сергей Беляков

А вот надежда на революцию – вовсе не утопия. В разгар переговоров началась всеобщая политическая стачка в Дунайской монархии, на австрийской военно-морской базе случился бунт, в германских городах уже строили баррикады. Советская печать приветствовала эти беспорядки: «Всей силой своих могучих классовых выступлений рабочие Австрии и Германии поддерживают программу мира, интернационального социализма, написанную на своем знамени российской делегацией. Международная солидарность трудящихся из области отвлеченных принципов переходит в конкретную действительность. Германские и австро-венгерские пролетарии составили один фронт вместе с русской советской властью против германских юнкеров и капиталистов»[845].

Однако большевики слишком торопили события и явно принимали желаемое за действительное. Надежды на революцию в Германии сбудутся, но только спустя десять месяцев. А тогда, в январе 1918-го, немцы выдвинули такие требования, что совершили нечто удивительное – пробудили если не русский, то российский патриотизм у Покровского и Каменева: «Со слезами ярости Покровский объявил, что нельзя же говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не восемнадцать губерний»[846]. Советская делегация намеревалась покинуть Брест в знак протеста против унизительных, небывалых в истории России условий мира. И покинула – но лишь для консультаций в Петрограде. Вскоре переговоры возобновились. На этот раз делегацию вместо Адольфа Иоффе возглавил Троцкий, в то время нарком иностранных дел. Он был в высшей степени уверен в своих силах и даже отказался от помощи барона Александра Нольде, специалиста по международному праву, который предложил большевикам свои услуги. Троцкий считал, что и сам справится.

В самом деле, Лев Давидович произвел на немцев сильное впечатление: «…умный, разносторонне образованный, очень энергичный, работоспособный и красноречивый». Знает, чего он хочет и не остановится «ни перед какими средствами, чтобы добиться желанной цели»[847]. Вот только в числе разнообразных талантов этого яркого и блистательного политика не было, пожалуй, именно таланта дипломата. А в Бресте ему пришлось столкнуться не только с искусными и опытными немецкими (барон Кюльман), австрийскими (граф Чернин), турецкими (Хаккы-паша) дипломатами. Молодые украинцы тоже оказались сильными противниками.

Троцкий, Иоффе, Покровский, Каменев защищали интересы мировой революции, лишь изредка вспоминая об огромной стране, которая оказалась в их власти. Голубович, Севрюк, Любинский, Левицкий защищали украинские национальные интересы. Не две «державы» противостояли в Бресте Германии и ее союзникам – украинцы вели свою игру, используя противоречия между немцами, австрийцами и большевиками. Эти молодые люди проявили такие дипломатические способности, что вызвали уважение у спесивых тевтонцев.

Статс-секретарь Кюльман, один из лучших германских дипломатов, вынужден был признать: «…украинцы хитры, скрытны и абсолютно не знают меры в своих требованиях… когда они видят, что могут… позволить себе это…»[848]

«Я удивлялся молодым украинцам – вспоминал Макс Гофман. – Они, конечно, знали, что кроме возможной помощи со стороны немцев у них ничего нет, что правительство их – одна фикция. Тем не менее в переговорах с графом Черниным они твердо стояли на своем и в своих требованиях ни на йоту не уступали»[849].

Украинцы сначала требовали у Австро-Венгрии Галицию, Буковину и Карпатскую Русь, чтобы соединить все украинские земли под одной властью – властью Украинской Народной Республики. Все равно как если бы младенец попытался освободиться от пеленок и отнять у бодрого еще старика часть его имущества. Разумеется, такая задача украинцам была не по силам, но они сумели добиться у немцев и австрийцев уступки им Холмщины. Австрийцы даже подписали с УНР тайное соглашение, по которому обязывались (!) соединить Галицию и Буковину в один коронный край и таким образом осуществить давнюю мечту австрийских украинцев. Свое обязательство они, конечно, не исполнят.

Въедливые, настойчивые переговорщики, неутомимые крючкотворы, украинцы начали переигрывать блистательного горлопана Троцкого. Но их беда была в слабости украинского государства, которое, казалось, доживает последние дни. Троцкий говорил, будто «единственной территорией, на которую могла еще опираться Рада, являлась Брест-Литовская цитадель»[850].

В ночь с 21 на 22 января Ленин велел передать радиограмму «Всем. Мирной делегации в Брест-Литовске особенно»: «…Киевская Рада пала. Вся власть на Украине в руках Совета. Бесспорна власть Харьковского ЦИК на Украине; назначен большевик Коцюбинский главнокомандующим войсками Украинской республики»[851].

Телеграмма перепугала украинцев, тем более что немцы и их союзники в достоверность сведений Ленина поверили сразу. Болгарский представитель обещал плюнуть в лицо Троцкому, коли радиограмма Ленина не подтвердится.

Ленин не лукавил. Он в самом деле не знал реального положения дел в Киеве и явно торопил события. Но точно так же не имели достоверной информации и в Брест-Литовске.

Большевики привезли с собой двух представителей харьковского правительства и пытались доказать, что именно они представляют Украину, а Центральная рада, мол, потеряла уже и Киев. Телеграмма Ленина была весомым аргументом, но известий собственно из Киева еще не было. Их ждали несколько часов. Наконец пришла радиограмма, но не от большевистского ревкома и не от Муравьева или Антонова-Овсеенко. На связь вышли украинский министр иностранных дел Александр Шульгин[852] и Всеволод Голубович, который к этому времени вернулся в Киев и возглавил новое украинское правительство. Сообщение получил Николай (Микола) Любинский, который первым делом вспомнил о болгарском дипломате, что обещал плюнуть в Троцкого: «Ему, очевидно, придется сегодня вечером сделать это»[853], – с веселым злорадством заметил Любинский.

Пока дипломаты в Бресте спорили, а петлюровцы добивали большевиков на правом берегу Днепра, левый уже заняли войска Муравьева. Красногвардейцы и революционные солдаты были потрясены открывшейся перед ними величественной картиной. Даже сейчас, после недели кровопролитных боев и артобстрелов, город был прекрасен. Виднелись купола Михайловского Златоверхого собора, Андреевской церкви, Межигорского монастыря, Святой Софии, Киево-Печерской лавры. Многоэтажные здания представлялись сверкающими белыми дворцами. Даже москвичи и петроградцы смотрели с восхищением на панораму древнего Киева. Что говорить о тех, кто в жизни своей видел только бревенчатые избы да белёные хаты! Красногвардейцы и революционные солдаты «как завороженные, молча остановились, любуясь чудесной красотой города, к которому все так стремились, чтобы водрузить в нем знамя социальной революции»[854], – вспоминал Муравьев.