Парижане. История приключений в Париже - Грэм Робб

Автор комиксов мог бы нарисовать ее между двумя картинками.

Поднимаясь на западе, она уменьшала Триумфальную арку до размера мышиной норы. Она изменила горизонт и звала делать фотоснимки с перспективой. Мысленно он увидел, как на Париж падает длинная тонкая тень, превращая город в солнечные часы. Еще до того, как здание было закончено, оживали рисунки: скрипучие деревья, непрошеная птица, женщина с детской коляской, бизнесмены в отличных синих костюмах и рубашках в вертикальную полоску, напоминающие здание, в котором они работали, – на самом деле фурнитура.

Корпоративные чаяния были написаны по всему ее зеркальному фасаду. Всякий, кто видел эти три громадные буквы наверху башни, мог ошибочно принять их за название города. Гат, Ашкелон, Афины, Вавилон, Ган. Группа государственных страховых компаний.

Оказавшись лицом к лицу с этой возвышающейся непристойностью, министр финансов, уже обдумывающий возможные варианты, вернулся мысленно назад в 1960 г. на улицу Крулебарб… Крулебарб — это звучало как название из сказки. Дом номер 33 по улице Крулебарб стал образцом для последующих двенадцати лет. Сначала проект представлял собой чертеж на столе в гостиной отремонтированного дома времен Второй империи. Безобидный адрес в обычной части города. Архитекторы говорили об «интеграции» так, словно по соседству с дружной и веселой деревней, какие изображают в детских книжках, должно было поселиться чудовище: клетчатые скатерти в ресторане, кошка, дремлющая под вязаньем консьержки, простота повседневной одежды, висящей в прачечной. Затем в земле появился котлован, внутри которого двигались люди и машины. А потом внезапно стройка «выстрелила» вверх, как лифт, и жилые блоки появлялись по мере того, как она поднималась от этажа к этажу за один день.

Симпатичный район перестал существовать. Что же касается этого монстра, то не было слов, чтобы его описать, – или были, но очень мало: стальная труба, глухая панель, потом еще одна стальная труба, за ней окно; в ряду восемь панелей и одиннадцать окон с незначительными вариациями, – и все это умноженное по вертикали на двадцать три.

В этом монстре было больше стекла, чем в Зеркальном зале Версаля. Выйдя из дома номер 33 по улице Крулебарб, можно было увидеть заходящее солнце в обоих направлениях. Теперь, по прошествии двенадцати лет градостроительства, он казался лилипутом.

Как министр финансов, он присутствовал на большинстве заседаний. Он вспомнил, что на них было много разговоров о прозрачности: прозрачном правительстве, прозрачных зданиях. (Он мог видеть насквозь тех людей, которые сидели за столом.) В жизни должны были воплощаться символы и метафоры. Зачем? Об этом и шел разговор.

У него были серьезные причины сомневаться в прозрачности стекла. Через двенадцать лет после скандала с улицей Крулебарб ни один человек не мог пройти по Парижу, чтобы не увидеть себя всюду. Повсюду были пары парижан, и каждый парижанин из такой пары был ненавидящим себя Нарциссом.

Пора было положить этому конец. И именно он был тем человеком, который должен был сделать это… Или он не Валери Жискар д’Эстен.

Пять лет спустя став президентом Французской Республики, он установил границу дозволенного: двадцать пять метров для центра города и тридцать семь для периферии. Это составляло тринадцать и девятнадцать ростов Жискара д’Эстена соответственно. Исключение составляли Эйфелева башня, башня Монпарнас, три или четыре других небоскреба и остальные в кварталах Дефанс и Фрон-де-Сен, строительство которых уже шло полным ходом. Двадцать пять и тридцать семь метров были новыми вертикальными мерками города, и это была крайне популярная мера среди населения. Почти все понимали, в чем тут дело.

Север Парижа ночью: темно-серые холмы Бельвиль, Менильмонтан и Шарон, покрытые антеннами и дымовыми трубами. Какой-нибудь покосившийся дом где-нибудь у Порт-де-Лила (окраина Парижа. – Пер.).

Окно на пятом этаже под карнизом: молодая женщина спит под раздуваемой ветром простыней, освещенная лунным светом или желтым уличным фонарем.

Через раскрытое окно доносятся звуки. Что-то похожее на завывание кота – мьяааааауууу!!! – ленточкой звука летит вдоль окраин, отмечая их границы. Она шевелится на кровати и двигает ногами, как будто хочет освободиться. На мгновение она оказывается с ним там, на мотоцикле.

В доме не горят огни, но на нем пятна грязи или тени, которые выглядят почти как человеческие лица. Какой-то мужчина идет мимо по тротуару, черты его лица неразличимы. Он поворачивает за угол медленно, словно перед ним лежит долгий путь. На нем сильно поношенные дорогие ботинки. Художник изображает его оставляющим слабый след белой пыли.

Куда бы Жискар ни бросил взгляд в Париже, он видел работу своего предшественника: банкира Помпиду, любителя поэзии Помпиду, президента Помпиду; кто-то мог бы сказать – выдумщика. Пыхтящий двуличный крестьянин, который вышиб его из Министерства финансов. Пом-пи-ду – как звуки автомобильного клаксона.

Если бы он не умер в 1974 г., пробыв на своей должности менее пяти лет, кто знает, что он мог бы натворить?

Помпиду был родом из Аверни, где вулканические пробки (экструзивный бисмалит) торчат, как древние разрушенные небоскребы, а гранитные пастбища столь унылы, что незаглушенный звук двигателя похож на песню жаворонка в небе или мычание теленка. Когда он вел машину по Парижу, он хотел, чтобы здания исчезли, что в каком-то смысле они и сделали. Он сказал: «Это город должен приспосабливаться к автомобилю, а не наоборот. Мы должны отвергнуть старомодную эстетику». Его тело уже приспособилось: у него были обвисшие бедра и подергивающиеся ноги водителя.

В 1971 г. архитекторы, которые выиграли конкурс на проектирование Центра «Бобур», пришли к нему на встречу в Елисейский дворец. Сначала они увидели президента Французской Республики в костюме; затем он ушел, переоделся во что-то менее официальное и вернулся, куря сигарету «Голуаз», со словами: «Я рад, что я не архитектор. Это, вероятно, самое трудное в мире дело – все эти строительные правила!»

Он не делал вид, что что-то смыслит в этом, хотя свое мнение имел. Когда его спросили о современной городской архитектуре, он сказал: «Без небоскребов она не может существовать». Журналисты из «Монд» посмотрели сквозь окна президентского кабинета и, пока он говорил, увидели, как изменилась линия горизонта.

«Нравится вам это или нет, – сказал Помпиду, – вы не можете обойтись без небоскребов». Затем он добавил, как будто по секрету: «Я знаю, что не должен говорить этого, но башни собора Парижской Богоматери… они слишком низкие!»

Его жена Клод больше внимания уделяла деталям. Именно она решила, что самые большие компоненты вентиляционной системы Центра «Бобур» (охлаждающие конструкции на крыше и воздухозаборники на уровне улицы) должны быть не синими, а белыми.

Супруги Помпиду жили, если судить по кессонной входной двери с львиными головами и венками, в красивом старинном особняке на острове Сен-Луи, 24, набережная Бетюн. Триста лет назад перекупщики недвижимости расширили набережную Бетюн и переименовали ее в набережную Де-Балкон с маркетинговыми целями. Парижане, проходившие мимо в напудренных париках, считали такое эксклюзивное развитие района, расположенного на берегу реки, бельмом на глазу: балконы портили классическую простоту фасадов, а жены богатых финансистов, стоявшие на них, выглядели как проститутки, выставляющие себя напоказ. В 1934 г. один из таких домов с балконами купила Елена Рубинштейн, сколотившая себе миллионное состояние на косметике. Она снесла его и построила безликий особняк, хвастающий модным окном в форме иллюминатора. Все, что осталось от первоначальной постройки, – это входная дверь. Это и был дом номер 24, в котором жила чета Помпиду.