Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

— независимо от возможных веяний евангелизма или мистицизма — именно православная, вовсе не порывающая с официальной церковью набожность. Иными словами, значимы не только сходства, но и различия между возникающими на страницах АК образчиками неестественной религиозной экзальтации.

Ко времени возобновления и окончания работы Толстого над финалом Части 5 в конце 1876 года одним из ключевых политических проявлений православной религиозности толка графини Лидии Ивановны решительно стал панславизм. Как заведомой фарисейке, графине Лидии Ивановне в общем-то не противопоказаны ни сектантское толкование доктрины оправдания верой, ни инвектива против русских монахов в духе религии сердца, ни даже увлечение спиритизмом. Но ее энтузиазм по поводу войны Сербии против Турции в 1876 году исторически правдоподобнее. И впечатление Толстого, которое, очень вероятно, послужило толчком к ее «назначению» в наставницы Каренина, с соответствующей корректировкой тематики этого сегмента романа (а следом вписывается характеристика ее самой, с мини-ретроспекцией неудачного замужества[956]), прямо относилось к страстям по славянскому вопросу. 12 ноября 1876 года, за неделю до утреннего, «не пивши еще кофе», прилива творческой энергии, Толстой писал А. А. Фету:

Ездил я в Москву узнавать про войну [накануне, 8(?) — 9 ноября 1876 года[957]. — М. Д.]. Всё это волнует меня очень. Хорошо тем, которым всё это ясно; но мне страшно становится, когда я начинаю вдумываться во всю сложность тех условий, при кот[орых] совершается история, как дама, какая-нибудь Аксакова [Анна Федоровна, жена И. С. Аксакова. — М. Д.] с своим мизерным тщеславием и фальшивым сочувствием к чему-то неопределенному, оказывается нужным винтиком во всей машине[958].

В версии С. А. Толстой цель той же поездки Толстого в Москву выглядит приземленнее, но характерно, что тема патриотической войны как бы нанизывается на сообщение о прозе жизни и что отношение Софьи Андреевны к назревавшей войне на тот момент отличалось от толстовского:

Вчера Лёвочка вернулся из Москвы, куда ездил себе платье и обувь покупать. Купил также чудесную шубу медвежью за 450 руб. с. и халат, и проч. Это я уж очень его стыдила, что плохо он одет. Но он приехал унылый и не совсем здоровый. Война всех ужасно занимает, и только и толков, что о войне. Патриотизм на этот раз действительно очень велик, даже нас, деревенских, смирных жителей, забирает. <…> Право, если б не дети и не Лёвочка, а дело мое было бы одинокое, я ушла бы на войну. Помнишь, ты надо мной смеялась, а я эту мысль и поныне не оставила[959].

Действительно, на те самые недели 1876 года пришелся поворотный момент в эволюции панславистского общественного движения[960]. Начавшись еще в 1875 году с поступлением первых известий о волнениях в Герцеговине, оно нарастало параллельно расширению антиосманского восстания, которое вскоре перекинулось в Болгарию и Сербию и переросло в войну. Хотя направителями и глашатаями российского общественного мнения в пользу войны с Турцией за единоверных «братьев-славян» были прежде всего объединявшие людей разных сословий Славянские благотворительные комитеты в столицах, а также журналистика в лице М. Н. Каткова, И. С. Аксакова, Ф. М. Достоевского (как автора «Дневника писателя») и других, свой вклад в этот подъем внесла и правительственная сфера. Среди тех, кто муссировал панславистские настроения, были бюрократы, царедворцы, дипломаты и военные, не удовлетворенные излишне, как им казалось, «космополитическим» курсом Александра II во внешней и внутриимперской национальной политике.

Фактором панславистского возбуждения стали также не афишируемые, но известные многим разногласия политического характера внутри самой правящей семьи. В силу и внешнеполитических, и финансовых, и собственно военных, и сугубо личных соображений Александр II довольно долго противился дрейфу страны к войне. В течение почти всего 1876 года власти отстранялись от широко развернувшейся кампании по сбору средств на помощь восставшим, как и от организации отправки в Сербию добровольцев. (Когда Вронский в последней части романа отправляется в июле 1876 года воевать в Сербию — эта часть составляет тот фрагмент действия, который неоспоримо проецируется на конкретный отрезок исторического времени, — его мать обеспокоена тем, что «ce n’est pas très bien vu à Pétersbourg» — «на это косо смотрят в Петербурге», то есть в ближайшем кругу императора [653/8:4].) Императрица же, издавна благоволившая застрельщикам «славянского дела», была горячей сторонницей вмешательства России в обострявшийся конфликт. Так, в феврале 1877 года, за два месяца до официального объявления Россией войны Турции, возмущаясь примирительной позицией российского посла в Лондоне графа П. А. Шувалова, она в частном письме поверяла свои размышления — и эмоции — министру императорского двора графу А. В. Адлербергу, который служил своего рода посредником между нею и императором при обсуждении спорных политических вопросов:

Все мои инстинкты, моя гордость как русской, мои племенные и религиозные (Tous mes instincts, mon amour-propre de russe, mes sympathies de race et religion) симпатии восстают против жалкой роли, играть которую мы заставляем нашу дипломатию, скорее даже нашу политику в силу нашего миролюбия, почтения к Европе и не знаю чего еще! Я чувствую, что мы растаптываем благородные и исторические чаяния страны, что мы отчуждаем от себя навсегда тех, кого должны сделать однажды нашими союзниками, чью судьбу мы должны устроить (devons régler le sort), чтобы не увидеть, как против нас обращается то, что должно быть за нас. Но все это, кажется, не в интересах государства, и когда говорят, что мы не можем воевать, надо молчать, но это не утешение[961].

Как ясно из других ее писем, Мария Александровна не отказывалась от попыток прямо повлиять на августейшего супруга в этом деле. В мае 1876 года, когда Восточный кризис входил в решающую фазу (Сербия вскоре ринется воевать с Турцией), она старалась свести императора с российским консулом в подвластной Габсбургам Далмации, в Рагузе, А. С. Иониным, знатоком Балкан и энтузиастом панславизма, причастным, по мнению ряда современников, к инспирированию герцеговинского восстания, — репутация, которая, как мы еще увидим, обеспечила ему завуалированное упоминание в АК. Когда аудиенция не состоялась, императрица писала Адлербергу:

Император сказал мне, что у него не было времени встретиться с Иониным! Человеком, наиболее осведомленным в этих вопросах, что встанут перед нами. Я сожалею об этом. Как и вы, я нахожу достигнутый результат [Берлинской конференции послов России, Германии, Австрии и Франции по ситуации на Балканах. — М. Д.] ничтожным, и я осмелилась сказать об этом императору, хотя и в выражениях, по-моему, очень умеренных, однако это ему не понравилось, он был противоположного мнения[962].

Такие откровенные высказывания, конечно, не доходили до широкой публики, но определенно имели резонанс в окружении