Прекрасные и обреченные. По эту сторону рая - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

его ощущений был беднее и уже, чем у старика, сохранившего крепкое здоровье. В июле ввели «сухой закон», и вдруг обнаружилось: все, кто может себе позволить, стали пить еще больше, чем прежде. Каждый хозяин дома выставлял на стол бутылку по любому поводу. Тенденция демонстрировать наличие спиртного была проявлением того же инстинкта, который заставляет мужчину вешать на жену драгоценности. Выпивка превратилась в предмет гордости и некий символ респектабельности.

По утрам Энтони просыпался измотанным, нервным и озабоченным. Тихие летние сумерки и лиловая прохлада утра не вызывали никаких эмоций. И каждый день лишь на краткое мгновение, ощущая теплоту обновленной жизни после первого коктейля с виски, его разум обращался к переливающимся яркими красками мечтам о грядущих наслаждениях. Таково общее наследие счастливых и обреченных. Но скоро радужному настроению наступал конец. По мере того как Энтони все больше пьянел, грезы тускнели, и он превращался в охваченный смятением беспокойный призрак. Блуждал в таинственных лабиринтах сознания, строил непредсказуемые планы. В лучшем случае испытывал непреодолимое презрение или погружался в глубокое уныние, вызванное пьяным отупением. Однажды июньским вечером он вконец рассорился с Мори из-за полной ерунды. На следующее утро припомнил, что все началось с разбитой бутылки шампанского. Мори посоветовал Энтони протрезветь, и тот, смертельно обидевшись, с видом оскорбленного достоинства поднялся из-за стола, схватил за руку умирающую со стыда Глорию и чуть ли не силой поволок в такси. А Мори остался с тремя несъеденными ужинами и билетами в оперу.

Подобные фиаско с оттенком трагизма вошли в привычку, и когда случались, Энтони уже ничего не предпринимал, чтобы загладить вину. Если Глория начинала возмущаться – хотя в последнее время она предпочитала погружаться в презрительное молчание, – он либо занимал глухую оборону и становился озлобленным, либо с мрачным видом уходил из дома. Но ни разу с того злополучного инцидента на перроне в Редгейте не поднял на Глорию руку, хотя сдерживал его лишь неясный инстинкт, и этот факт приводил Энтони в неистовую ярость. Несмотря на то что Глория по-прежнему оставалась для Энтони самым дорогим существом на свете, он все чаще испытывал к ней нарастающую ненависть.

Судьи отдела по апелляциям до сих пор не объявили официального решения, однако после очередной отсрочки наконец утвердили постановление суда низшей инстанции, при двух голосах против. Теперь апелляционный иск был возбужден против Эдварда Шаттлуорта. Дело передавалось в суд последней инстанции, и супругам снова предстояло бесконечно долгое ожидание. Полгода, а может, год. Дело утратило реальность, стало далеким и недосягаемым, как небеса.

В течение всей прошлой зимы мелкий, но неотступно преследующий вопрос отравлял жизнь. Дело касалось серой беличьей шубки для Глории. На Пятой авеню на каждом шагу встречались дамы, укутанные в беличьи меха. Женщины напоминали детскую игрушку «волчок». Выглядели свиноподобными и непристойными, похожими на содержанок, которые маскируют свое двусмысленное положение за счет богатства сего женского одеяния в анималистическом стиле. Но несмотря ни на что, Глории хотелось серую беличью шубку.

В ходе обсуждения этого вопроса, а вернее, ссор по его поводу – так как чаще, чем в первый год семейной жизни, любая дискуссия перерастала в ожесточенную перепалку, где градом сыпались фразы «ну разумеется», «совершенно возмутительно», «и тем не менее это так» и верх выразительности «но несмотря на это», – они пришли к выводу, что позволить себе такую покупку не могут. И постепенно беличья шубка сделалась символом растущего беспокойства супругов по поводу создавшегося финансового положения.

Для Глории сокращение доходов представляло собой явление поразительное, беспрецедентное и не поддающееся объяснению. Сам факт, что нечто подобное могло происходить в течение пяти лет, воспринимался чуть ли не как жестокая насмешка зловредного Господа Бога. Когда они с Энтони поженились, семь с половиной тысяч казались приличной для молодой пары суммой, особенно если принять во внимание ожидаемые миллионы. До Глории не доходило, что их доход уменьшается не только в количественном выражении, но одновременно падает и покупательная способность. Однако выплата пятнадцати тысяч задержанного гонорара мистера Хейта вдруг сделала этот факт абсолютно очевидным. После призыва Энтони в армию супруги подсчитали, что их доход составляет более четырех сотен в месяц, при том что доллар уже и тогда падал в цене. Тем не менее по возвращении Энтони в Нью-Йорк обнаружилось, что дела находятся в еще более плачевном состоянии. Капиталовложения приносили всего четыре с половиной тысячи в год. И хотя завершение дела о завещании маячило заманчивым миражом, отодвигаясь с каждым разом все дальше, а опасная черта финансового краха приближалась с каждым днем, они решили, что жить, не выходя за рамки основного дохода, просто невозможно.

Итак, Глория обходилась без беличьих мехов и всякий раз, проходя по Пятой авеню, переживала по поводу своей изрядно поношенной коротенькой шубейки из шкуры леопарда, безнадежно вышедшей из моды. Каждый месяц приходилось продавать по облигации, и все равно после оплаты счетов оставшуюся сумму целиком поглощали ненасытные текущие расходы. По расчетам Энтони получалось, что их капитала хватит еще на семь лет. И потому сердце Глории переполнилось жестокой обидой. За одну неделю затянувшейся безумной оргии, во время которой Энтони, повинуясь эксцентричному капризу, сбросил с себя в театре пиджак, жилет и рубашку, после чего его удалось выдворить с помощью набросившихся всем скопом билетеров, они потратили сумму, вдвое превосходящую стоимость вожделенной беличьей шубки.

Стоял ноябрь, больше похожий на бабье лето, и теплая-претеплая ночь, никому не нужная, так как лето уже завершило свою работу. Бейсболист Бейб Рут впервые побил рекорд по «хоумранам», а Джек Демпси сломал челюсть Джессу Уилларду в Огайо. В Европе, как всегда, у определенного количества детей раздувались от голода животы, и дипломаты занимались привычным делом – охраняли покой в мире, готовя его к будущей войне. В Нью-Йорке «призывали к порядку» пролетариат, а на футбольных матчах за Гарвард, как правило, ставили пять против трех. Наступил настоящий мир, ознаменовавший начало новой эры.

Наверху, в спальне квартиры на Пятьдесят седьмой улице Глория ворочалась с боку на бок в постели, время от времени поднималась, чтобы сбросить мешавшее одеяло и попросить лежавшего рядом без сна Энтони принести стакан холодной воды. «Не забудь положить лед, – напутствовала она мужа. – Вода в кране теплая».

Сквозь прозрачные занавески виднелся лунный диск над крышами, а над ним – золотые отблески с Таймс-сквер. Глория смотрела на эти два не сочетающиеся между собой источника света, а сознание тщательно перерабатывало некое ощущение или, вернее, сложное переплетение разных ощущений. Они не давали покоя весь минувший день, а также день вчерашний, и еще раньше, до того времени, когда