Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

В ту ночь, когда она впервые попала в этот дом, Конфетке казалось, что ей отвели маленький уголок Рая. Грифельная доска была вытерта начисто, Конфетку переполняла решимость насладиться всем, что обещает ей новая жизнь, — одиночеством, тишиной, отсутствием грязи, свежим воздухом, домашним садиком, прогулками по тенистой Прайэри-Клоуз, едой, подаваемой в лучших отелях. Теперь она сможет под пение птиц в кронах деревьев довести свой роман до захватывающего конца.

Однако свет, осенявший ее роскошный приют, начал выцветать почти сразу и на пятый день поблек окончательно. Тишина этих мест действует ей на нервы: каждое утро Конфетка, пробуждаясь намного раньше, чем на Силвер-стрит, оказывается погруженной в кладбищенское безмолвие пригорода, окруженной соседями, неотличимыми от покойников. Маленький садик ее в дневные часы тенист, словно подземен и огорожен со всех сторон чугунными пиками. Выглядывая, точно шпионка, поверх кустов роз, она различает каменный обод дорожки, по которой никто, похоже, не ходит, каким бы ни было время дня. О, в одно из утр до нее донеслись голоса, низкие, мужские, и она метнулась к окну, чтобы послушать разговор, но собеседники оказались иностранцами.

Каждое утро Конфетка моется и наряжается, но после этого делать ей становится решительно нечего: тома, которыми Уильям заставил книжные шкапы, просто для того, чтобы не пустовали их полки, — технического характера труды, посвященные мацерации, анфлеражу и дистилляции — ничего ей не говорят… Разумеется, когда ей доставят ящики, она займется романом. Но когда их доставят? Когда Уильям Рэкхэм отдаст соответствующее распоряжение. А пока Конфетка на редкость долгое время проводит в ванне.

Возможность питаться в отелях Марилебона, казавшаяся ей поначалу столь драгоценной, ожиданий Конфетки не оправдала. Прежде всего, каждый раз, как Конфетка покидает дом, ее охватывает страх, что, пока она будет сидеть за завтраком или ленчем, Уильям как раз и объявится. Кроме того, блюда, которые подают в «Уорике» и «Олдуорте», ничего такого уж особенного собой не представляют, излюбленных ею булочек там не водится, только овсяные лепешки, а на черта ей овсяные лепешки? К тому же, Конфетка уверена: служители «Уорика» как-то странно на нее поглядывают и, когда она притворяется погруженной в поглощение омлета или рыбы, перешептываются. Что касается «Олдуорта», Господи, какую физиономию состроил тамошний официант, едва она попросила его принести еще сливок! Откуда ей было знать, что добавочных порций сливок требуют одни только шлюхи? Нет уж, больше она туда ни ногой — разве что сам Уильям вызовется сопровождать ее…

Что же, во имя Божие, задерживает его? Быть может, он заглядывал к ней в тот день, когда она отправилась к миссис Кастауэй, — поездка, которую Конфетка, именно этого и опасаясь, откладывала так долго, как только могла. Быть может, он уж полдюжины раз приезжал к ней, когда она покидала дом, чтобы поесть, или обходила местные магазины, покупая шоколад, минеральную воду и новые простыни!

И наконец, хвала Небесам, утром шестого дня… нет, Уильям не приходит, приходит нечто иное: женская напасть. Кровотечение — вещь до ужаса неприятная, однако Конфетка ощущает себя воспрянувшей духом: темная туча, заслонявшая ее будущее, уносится прочь, и перед нею, в конце концов, открывается дорога, ведущая вперед.

Все, что ей нужно, это сделать для Рэкхэма невозможной мысль бросить ее, — и еще до того, как мысль эта хотя бы забрезжит в его голове. Она должна столь хитроумно вплестись в ткань его жизни, что ему поневоле придется относиться к ней не как к игрушке, но как к другу, бесценному, точно родная сестра. Конечно, чтобы занять в его жизни такое место, она должна узнать об Уильяме Рэкхэме все — все; должна изучить Уильяма лучше, чем изучила его жена, чем сам он себя изучил.

С чего начать? Ну-с, дожидаться его в пустом молчании дома решительным образом не следует: так она лишь искушает Судьбу и без того норовящую смести ее в канаву. Ей необходимо действовать, и действовать без промедления!

В призрачном свечении еще одного облачного, уверенно обещающего грозу утра, Агнес Рэкхэм стоит у окна своей спальни, старательно вглядываясь в него. Призрак исчез. Он вернется. Но пока что исчез.

Чувств, подобных тем, что обуревают ее сейчас, она не знала со времени детских видений, в которых являлась ей любимая святая, Тереза Авильекая. Видения эти пошли прахом в тот страшный день, когда лорд Ануин объявил Агнес, что теперь он — ее отец и никакой Девы Марии, никаких распятий, чёток и исповедей ей больше не видать. Как лихорадочно молилась она тогда о даровании ей силы, которая позволила бы оградить пламя ее веры от норовившего задуть его большого, мерзкого протестантского волка. Увы, к десяти годам никто не подготовил ее для достойной мученицы борьбы. Любые попытки противиться приказаниям приемного отца подавлялись ее новой няней, принадлежавшей к лагерю англиканцев, а от матери, которая казалась полностью подпавшей под злые чары нового мужа, помощи ждать было нечего. Отчаянные призывы Агнес к Святой Терезе, с которой она вела когда-то задушевные разговоры, вскоре стали походить на шепоток испуганного темнотой ребенка.

Ныне, тринадцать лет спустя, к ней, похоже, вновь обратилась некая божественная, загадочная сила. В воздухе повеяло чудесами.

Она бродит по верхним этажам дома Рэкхэма, заходя в каждую комнату за исключением Той, В Которую Она Не Должна Входить Никогда. Служанки, все до единой, внизу, занимаются своими делами, комнаты их очень кстати пустуют — Агнес обходит эти комнаты одну за другой, чтобы недолгое время постоять у крохотного окошка каждой — это позволяет ей осмотреть владения Рэкхэма под полудюжиной разных углов зрения. Из окна Летти, в частности, открывается приятный вид на расположенные за Чеп-стоу-Виллас конюшни. Однако видение так и не появляется.

Агнес, точно во сне, возвращается в свою спальню. И оттуда, из собственного окна, снова видит его — на боковой улочке, ярдах в пятидесяти от себя! Да! Да! Женщина в белом, неподвижный страж, вглядывающийся в дом Рэкхэма сквозь чугунную ограду. И на этот раз, прежде чем видение успевает раствориться в эфире, Агнес поднимает руку и приветственно машет ему.

Несколько секунд женщина в белом остается недвижной, не отзывается на приветствие, но Агнес машет и машет, энергично крутя ладонью, точно погремушкой, прикрепленной к ее хрупкому запястью. И наконец, женщина в белом отвечает взмахом собственной руки, таким неуверенным и осторожным, точно ей никогда еще не приходилось подавать какие-либо знаки человеческому существу. Гром прокатывается по тучам. Женщина в белом скрывается за деревьями.

Ко времени ленча возбуждение Агнес почти не стихает; безмерная радость пульсирует в ее висках и запястьях. И за стенами дома природные силы буйствуют, солидарные с нею, — струи дождя хлещут в оконные стекла, ветер улюлюкает в дымоходах, — понуждая ее привольно кружить, раскинув руки, на месте. И все же, она понимает: ей следует совладать с собой, хранить сдержанность, вести себя так, точно мир и сегодня таков, каким был он вчера, ибо муж ее — мужчина, а если мужчины чем-то и гнушаются, так это чистым, беспримесным счастьем. И потому стулья поскрипывают, позванивает посуда, Агнес с Уильямом усаживаются на привычные места за обеденным столом, бормоча слова благодарности за то, что им сейчас предстоит вкусить. Чудный неяркий свет пронизывает мерцание дождя, однако, хоть Летти и раздвинула шторы так широко, как смогла, его оказывается недостаточно, и приходится поставить между Рэкхэма* ми, дабы осветить их ни в чем не схожие блюда, троицу зажженных свечей.