Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук

3

Литагину повезло: повстречал седобородых старообрядцев, которые поведали ему необыкновенное сказание о Златоустке. Была такая девочка, была красавица, звали Златоусткой потому, что родилась на глухой заимке, находящейся в районе Золотого Устья. Только там же произрастал когда-то цветок неземной красоты – цветок златоуста, так его называли старики. Цветок похож был на золотые уста, словно бы что-то шепчущие под ласковыми летними ветерками.

В юности Златоустка похожа была на цветок – в глазах дрожали сизые росинки, губы раскрывались лепестками. В юности она мечтала о заморском принце, ни на кого не обращала внимания, хотя к ней горохом, бывало, подсыпались парни из окрестных сёл и деревень. Многие хотели женихаться. Но ей запомнился один Иван-царевич или просто Иван Простован. Парень был в неё шибко влюблён, даже стихи писал на бересте и в Стольный Град мотался на ковре-самолёте, чтобы там пропечатали. Он хотел прославиться и тем самым добиться руки и сердца милой царевны Златоустки, так он её называл. Упрямый был тот парень. Обещал её озолотить и однажды принес к её ногам большой самородок. А Златоустка – ноль внимания и фунт презрения; брезгливо сморщилась, точно перед ней оказалась какая-то мерзкая жаба. Не надо, говорит, мне этого добра, не люблю я тебя, Ваня, вот и весь мой сказ. И ушёл бедняга, не солоно хлебавши.

И тут Воррагам объявился на пути Златоустки – ворон-человек. Он золотой цветок сорвал шутя, насильственно. Какое-то время Воррагам держал её в тайге, в каменном гнезде – пещера была на вершине горы, над рекой. Златоустка смотрела на воду, прыгнуть хотела в пучину, да не могла – цепь не пускала; этот варнак на цепи держал её, чтобы чего не случилось. Долгое время Златоустка не понимала, как Воррагам добирается да такой заоблачной вершины? Тут надо быть скалолазом, надо иметь снаряжение, а Воррагам всегда перед ней появлялся в каком-то панбархатном белоснежном фраке, на голове цилиндр как белое ведро. В правой руке пропеллером вращалась белая тросточка, а левая рука была трёхпалая, похожая на лапу ворона. Появлялся он, когда над горной кручей в голубоватой сутеми загоралась первая звездушечка. Воррагам снимал с невольницы замки и цепи, тешился напропалую, потом храпел на перьях огромного гнезда. И однажды, когда он крепко заснул, Златоустка умудрилась убежать. Долго плутала по тайге, но, в конце концов, сумела выйти на заимку. Мать с отцом обрадовались – доченька жива. Да только радости хватило ненадолго. Прилетел Воррагам, в лапах горячие угли принёс, поджёг заимку и улетел, прихватив Златоустку.

С той поры они жили в горах – то в одной пещере, то в другой, похожей на огромное гнездо, уютное, тёплое, заваленное перьями сухих туманов и облаков, которые варнак умел сушить, используя старинные присухи. Он и Златоустку присушил, полюбила ирода, и родился ребятёнок, да не простой, а вроде бы как воронёнок, симпатичный такой Воррагамчик. Облик был у него человечий, только с одной нечеловеческой способностью: светлокожий мальчонка неожиданно мог подскочить под самый потолок пещеры, перекувыркнуться через голову и превратиться в чёрного воронёнка. Златоустка переполошилась, когда первый раз увидела.

– Господи! Что это с ним? – Изумилась и руку подняла для крестного знамения.

– Стой! – Воррагам взбесился. – Если ты ещё раз попробуешь перекреститься – руки пообломаю!

– Да ты посмотри, что с дитёнком творится.

– Ничего, – успокоил он, – так и должно быть.

И рассказал он ей печальную историю древнего Рода Воронов, который год за годом, век за веком жил, не тужил в глухой тайге, среди жемчужных песен соловьёв, среди простонародного говора дроздов, воробьёв, среди перещёлка синиц и жутковатого ночного хохота неясытей. Всё шло привычным кругом; сгорало лето красное в тайге, природа начинала изнемогать и чахнуть, первая прожелть появлялась в траве и на деревьях. А там уже, глядишь, – зима на белых крыльях прилетала, белыми перьями стылую землю заваливала. От морозов трещало и пищало родовое дерево, на котором находилась чёрная шапка гнезда. Это было нелёгкое время – бескормица. Птахи иногда замерзали прямо на лету. Волки жалобным воем отпевали луну по ночам. Но всё-таки зима была не вечной – птица в белых перьях улетала. И вслед за этим природа веселела, преображалась. Шумные потоки талых вод кубарем полетели с пригорков. На кулигах, на лужайках глаза открывали подснежники, пролески и хохлатки, марьины коренья и жарки. А в небесах как ручейки журчали жаворонки, заслышались пересвисты скворцов, запевка соловья, запевка зяблика.

В такие дни глава из Рода Воронов преображался – новую рубаху надевал, иссиня-чёрную, мерцающую металлическим блеском, и точно такие же новые штаны. Добывая мышь-полёвку – в этом деле ворон ничуть не хуже кошки – глава семейства прилетал к своему гнездовью. Уютное кубло устроено было на высокой могучей сосне – среди крепкой рассохи золотистых ветвей. Как правило, в последних числах февраля в гнезде появлялось несколько тёплых яиц, на которых терпеливо, горделиво и важно восседала мамка-ворониха. А папаша кормил её – заботливо, прилежно. И сердце его млело, томилось ожиданием, когда же наконец-то первый желторотик запищит, а за ним второй и третий заявят о себе. И тогда они уже вдвоём – отец и мать – начнут заниматься кормёжкой детей. А под конец апреля вся детвора вставала на гнезде и ручонками восторженно размахивала. Детвора уже была в чёрных рубашках и день за днём стремительно прибавляла в росте. А в первых числах мая самый смелый из детворы, самый отчаянный впервые покидал родимое кубло, но ненадолго. Перелетая на ближние сосны, где он сидел с широко раззявленными глазками и растопыренным клювом, отчаяюга всякий раз спешил назад. А в середине мая все ребятишки сидели уже на ветках сосны – недалеко от гнездовья. Восседали как чёрные крупные шишки – не шевелясь и помалкивая. А через несколько дней они уже летали, правда, пока ещё вокруг да около гнезда, но самый смелый, самый сильный однажды улепетнул в дремучую тайгу и повстречал избушку на курьих ножах.

Бабушка Яга сидела на крылечке, думу думала, глядя на поганое болото. Увидела воронёнка, обрадовалась и говорит:

– Не проголодался? Пойдём, я угощу, у меня разносолов полно.

– А что такое разносолы, бабушка? – удивился Воронёнок.

– Эх, ты, бедняга! – хихикнула баба яга. – Триста лет живёшь на белом свете, а всё питаешься мышами. Не надоело?

Дерзкий Воронёнок вылупил глаза – две чёрных ягоды.

– Какие триста лет? Мне ещё года нету.

– А папка твой? А дед и прапрадед?

– Ну-у… – Воронёнок отмахнулся трёхпалою рукой. – Я за них не ответчик.

– Правильно. Ты взрослый вертопрах. Ну, проходи в избушку, чего ты на крылечке расшиперился?

Он зашёл и ахнул. Вот так избушка. С виду как будто сарай, а внутри поместился дворец, отделанный серебром да золотом.

– Нравится? – Бабка хохотнула, показывая гниловато-ржавый зуб, напоминающий коготь медведя. – Если хочешь, я тебе цельную палату выделить могу. Живи, не жалко. Шибко ты мне приглянулся. Рано встал на крыло. Дальше всех улетел. У тебя, скажу я, большое будущее. Ты, милок, способен жить своим умом. А ну, возьми, примерь, милок. Это цилиндр. Шапокляк называется. Хороший ум надо беречь, прикрывать от непогоды. Глянь-ка в зеркало. Ой, как хорошо. А теперь возьми вот это. Хряк называется. То бишь, этот – фрак.