Лестница Якова - Людмила Улицкая

Все прежние любимые игрушки-конструкторы, плоды неудавшегося совместного проекта Надежды Константиновны Крупской и Марии Кернс, теперь вызывали у Гени раздражение. Еще бы! Весь мир летал по воздуху, делал виражи и спирали, перевороты и “бочки”, а он все еще возится с детскими кубиками… Он погрузился с головой во всеобщий энтузиазм авиамоделирования, дожидаясь того часа, когда дорастет до руля настоящего летательного аппарата. А еще лучше – не руль, а пулемет! Летать и стрелять – вот были две любимые мечты. Любимые мечты поколения…

Яков прилагал усилия, чтобы сместить интересы сына в сторону культурную. Он прочитал ему целую лекцию о первых летательных аппаратах – от Икара до придуманных Леонардо да Винчи. Подсунул ему Жюля Верна – полеты на воздушном шаре и путешествия на Луну тоже имели отношение к фантазиям Генриха. Мальчик стал хорошо учиться – во всяком случае, по тем предметам, которые имели хоть какое-то отношение к избранной им профессии. Отец занимался с ним немецким языком – и Генрих не сильно возражал.

Отец не мог дать сыну того, чему он противился, та общечеловеческая культура, которую так ценил Яков, была совершенно неинтересна Генриху, зато он научил сына работать в библиотеках, пользоваться каталогами, выискивать нужную информацию, отбирать ценное и отбрасывать постороннее.

К пятнадцати годам Генрих совершенно определился. Он прошел через увлечение планёрами, авиамоделированием, походил в парашютный кружок, но нацелен был уже не на карьеру пилота, а на серьезную инженерную профессию в области самолетостроения… Он был одним из многих тысяч юных энтузиастов.

Яков тем временем делал свою вполне успешную карьеру в ВСНХ, Высшем Совете Народного хозяйства. Квартирный вопрос был решен с самого начала – прекрасная комната на Поварской при жилищном кризисе тех лет была великим достижением. Куплен был книжный шкаф, стол, и, наконец, он обзавелся пианино, последним собственным инструментом в его жизни (старомодная прямострунка с прекрасным звуком). За считаные годы Яков создал себе имя в мире экономистов, ученых и практиков, выступал с лекциями и статьями, поменял, в поисках себя, несколько разных мест службы. Написал и издал книгу “Логика управления”, с многими умными и совершенно несвоевременными мыслями.

Маруся, мало что понимающая в научных материях, каким-то женским чутьем предчувствовала заложенные в книге опасности для их жизни. А Яков – ничего не предчувствовал. Он заведовал в ВСНХ статистическим отделом, разрабатывал новую тему, которой прежде не занимались, – промышленное краеведение. Он составлял описания всех предприятий по районам, их историю, экономические характеристики. Эта была забытая на два века, со времен Ломоносова, отрасль экономической географии, и Яков, составляя описания производств уже погибших, сравнивал их с новыми, перспективными, научно устроенными и вписанными в жизнь маленького региона предприятиями, с учетом особенностей географии и населения. Надо отдать должное Марусиному чутью, эти Яшины интересы вызывали у нее беспокойство: вся Советская страна шла в ногу, а он куда-то вбок!

Весной 28-го года началось “Шахтинское” дело. Более пятидесяти человек, работавшие на шахтах Донбасса и Главном горно-топливном управлении ВСНХ, обвинялись поначалу во вредительстве, а потом уж и в шпионаже. Процесс шел меньше двух месяцев, из пятидесяти арестованных тридцать признались в преступлениях, пятерых расстреляли. Яков знал одного из расстрелянных по Харькову и не мог поверить в его виновность.

Произошло еще одно событие, семейное – в Киеве арестовали отца Якова, который в то время работал управляющим на мельничном предприятии, которое когда-то ему принадлежало. Это был еще не объявленный, но уже реализуемый конец НЭПа. По представлению Якова, это грозило экономической катастрофой.

Летом 1928 года на пленуме ЦК ВКП(б) Сталин заявил, что “по мере нашего продвижения вперед… классовая борьба будет обостряться”. Фраза звучала как теоретическое построение, но Яков, марксист, изучавший классика не в подпольных кружках для пролетариев, а в оригиналах, еще в ранней юности, был невысокого мнения о Сталине как о теоретике, хотя и отдавал ему должное как фигуре политической. Он и понял эту фразу как политическое предостережение всему сословию технической интеллигенции, которая, зажатая в тиски партийного руководства, действительно не могла провести индустриализацию в сроки, определяемые директивами.

Печальные размышления Якова шли в двух совершенно противоположных направлениях: с одной стороны, потеряв сон, он непрестанно в уме писал письмо вождю, пытаясь изложить ошибочность идеи “обострения классовой борьбы”. Обостряться она, конечно, могла, но только не на просторах нашей родины, страны победившего пролетариата, а именно в мире капиталистическом, еще не доросшем до идеи всемирной пролетарской революции. Российская техническая интеллигенция, напротив, все свои силы отдает построению… и так далее… Вторая мысль, которая ему не давала спать, – побег! Побег из экономической статистики, превратившейся в опасную науку, в сторону музыки… А что? Преподаватель муз. литературы, сольфеджио, руководитель хора, частные уроки фортепиано, флейты, кларнета… Не мечта ли это? Не спасение ли для него лично, для всей семьи?

Наступление на техническую интеллигенцию, поиск вредителей и шпионов шел широким фронтом – и Яков опоздал. Пока он анализировал текущий момент, подоспел следующий процесс – “Дело Промпартии”. Читая внимательно материалы процесса, Яков почувствовал угрозу своему существованию.

Обвиняемый по процессу “Промпартии” профессор Рамзин дал показания, обеспечившие высшую меру ему и его подельникам, ведущим специалистам Госплана и ВСНХ. Расстрел заменили тюремным сроком. Яков понял, что опоздал!

Вредительство обнаружено было в экономике, горном деле, в лесоводстве, в микробиологии – всюду, где ни поищи. В 1930–1931 годах ОСО ОГПУ рассмотрело более 35 тысяч дел. Одно из них было дело Якова Осецкого. На допросах он довольно витиевато защищался, вредительства не признал, но в ошибках покаялся. Получил три года законного наказания, с отбыванием этого срока на Сталинградском тракторном заводе.

В начале февраля 1931 года он прибыл по месту ссылки и начал работу в плановом отделе СТЗ. Это было лучшее, на что он мог рассчитывать.

В первом письме, отправленном жене из Сталинграда, Яков напоминает ей, что первое его заключение состоялось в 1913 году, пятнадцать дней на челябинской гауптвахте, которые теперь он вспоминает как счастливую пору молодости. Просит ее быть бодрой, не унывать и хранить себя и сына.

С сыном все оказалось очень сложно. Узнав об аресте отца – Якова забрали на работе, Марусе сообщили об этом спустя сутки, – пятнадцатилетний Генрих, вернувшись вечером из своего авиаклуба, выслушал сообщение матери, побелел, осунулся, выперли скулы, рот сжался, он выдохнул и сказал тихо:

– Вредитель. Я так и знал!

После чего смел со стола оставшиеся с вечера чашки, сбросил с отцовского письменного стола две аккуратные стопки книг и две стопки писчей бумаги – исписанную и чистую, повернулся к книжному шкафу и стал швырять об пол тщательно разложенные по разделам книги, выкрикивая все громче единственное слово, которое засело в его сознании: “Вредитель! Вредитель!”