Вариации для темной струны - Ладислав Фукс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И эта дорога — широкая и длинная, и на ней — много народу, и могилы по бокам спрятаны под тяжестью цветов и огней. Мы идем, держа руки в карманах, с опущенными головами, даже не разговариваем — это странно, но это так. Зачем на кладбище делать вид, что мы разговариваем, если это неправда? Возле одной могилы стоит какой-то старый пан в черном пальто, с черным бархатным воротником, палку он прислонил к памятнику, а сам склонился над мрамором и дрожащими руками без перчаток зажигает свечку. Когда мы проходим мимо, он, слегка оглядываясь, смотрит на нас — у него старые теплые глаза… Он смотрит на нас виновато и робко, а потом, как бы извиняясь, преданно и покорно склоняет голову и продолжает зажигать дрожащими руками без перчаток свечу, склоняется к мрамору, а палка его прислонена к памятнику… Мне кажется, что я вижу черные жемчужные слезы. Земля под моими ногами вязкая, наверное, и под их ногами, словно в ней закопан магнит, от которого никто не может избавиться, и так, не слишком легким шагом мы сворачиваем с боковой дороги на новую — на этот раз более узкую.
Здесь уже могилы поменьше, но и на них полно цветов и свечек, всюду возле них стоят люди, а сквозь ветви и веточки деревьев, как через плетеную черную сетку, видны серые, тусклые, влажные, мутные глаза старца, который смотрит, наблюдает, спрашивает, и ему хочется плакать. Но он еще пересиливает себя и терпит. В стороне, среди деревьев и памятников, показался какой-то особый, странный небольшой участок кладбища, залитый светом, такой светящийся островок, над которым будто горят неземные огни. Что там такое? Что там происходит? И вообще что происходит на всем кладбище? Старческий чистый немой взгляд бабки, который я все еще чувствую на своей спине, хотя мы уже далеко, приветствует меня. На кладбищах всегда что-то происходит, говорит ее взгляд, только люди этого не видят. Люди не видят, что происходит на кладбищах, а я некоторое время размышляю, куда направились те три мальчика с коробкой свечек от бабки — пошли прямо или направо и кому понесли эти свечки. Какому-нибудь родственнику или еще кому? Или никому определенному, а идут просто так по кладбищу и где-нибудь без выбора зажгут свечку? Это тоже может быть, я не удивлюсь, ведь я вообще их не знаю. Я поднимаю голову и вижу, что мы возле того особого, удивительного маленького кладбищенского участка, и у меня прерывается дыхание.
Маленькие низкие могилы со светлыми памятниками, на памятниках голубочки или белые ангелы, стоящие, коленопреклоненные, лежащие, а перед ними мужчины, женщины, дети. Они склонились над могилами и поправляют их, ровняют, подметают маленькими веничками, в лейках носят воду из ближней колонки, украшают цветами, веночками, свечками, а там…
— Там плачут, — шепчет Минек, когда мы проходим мимо каких-то пана и пани, стоящих у могилы возле дорожки, — на кресте висит портрет совсем маленького мальчика… Они плачут, плачут, а у меня в эту минуту мороз сковывает душу. Кто это, думаю я, господи, кто это так сильно плачет? Но ведь мы на кладбище. Мы на кладбище… И бабкин взгляд, который я все еще чувствую на своей спине, хотя мы ушли так далеко, убеждает меня, что мы на кладбище и там всегда плачут. А сквозь ветки и веточки черных голых деревьев смотрят серые, влажные, тусклые глаза старца смотрят на ангелочков и голубочков, и ему хочется плакать, но он терпит, и я знаю, что я тоже должен терпеть, чтобы по моему виду ни о чем нельзя было догадаться, хотя душу мою сжимает та самая сеть. Брахтл скользнул взглядом по моему пальто, по каракулевому воротнику, он спрашивает, не холодно ли мне, а я отвечаю, что у меня немного запачканы ботинки и скоро мы будем на месте. В самой старой части кладбища.
Самая старая часть кладбища отличается от остальных. Она огорожена старой кирпичной или каменной стеной, которая разрушается, дорожки здесь менее ровные и гладкие, они каменистые и горбатые, словно старость сморщила им лицо, деревья здесь тоже другие по сравнению с новой частью — они запущенные, сухие, изломанные, здесь, больше травы, которая растет сама по себе, меньше цветов, венков и огней. Старая часть кладбища, подобна дважды пропетому псалму или тишине, наступившей с последним звуком органа.
Вдоль стен кладбища тянется длинный ряд самых различных могил. Скорее это склепы, потому что у них есть двери, окошки и крыши. Крыши поросли мхом, те из них, которые возвышаются над стеной, поломаны и держатся как бы из последних сил, штукатурка на стенах потрескалась, а кое-где и совсем обвалилась, а двери!.. Ох, двери этих могил-склепов!..
Как только мы заметили эти склепы-могилы, мы ужя знали, что к некоторым из них мы подойдем и заглянем через двери внутрь. Во всяком случае, я это знал. Что к некоторым из этих склепов мы подойдем и заглянем через двери внутрь. Двери железные, почерневшие, непроницаемые, но в них кое-где есть отверстия, через эти отверстия можно заглянуть в склеп. И вот мы подходим к таким дверям и смотрим. В склепе полумрак, там сыро. В нос бьет запах воска, давно засохших цветов и плесени. Такой особый запах, словно с порога того света, где перед нами закрылся занавес, Чтобы мы не могли ни видеть, ни слышать всего, что там за занавесом происходит, один только запах, запах воска, засохших цветов и плесени, который нигде, кроме склепов, не встретишь. Потом в полумраке у стены мы различаем небольшой алтарь с шестью медными подсвечниками, в которых видны погасшие, наполовину сгоревшие свечи, но перед алтарем висит маленький красный огонек, он мерцает, словно светлячок, маленькая искорка, красная капля крови, мерцает над полусгнившей скамеечкой, освещая на ней молитвенник в черном кожаном переплете, а на полу — маленький, еще не увядший букет белых цветов. Кто-то здесь только что был, думаю я, во всяком случае недавно, может час назад, может вчера или позавчера, кто-то открывал
