Джон - Вероника Мелан

Еще не время. Что он ей скажет? Как все объяснит?

Придумаешь на месте.

На месте нельзя – находясь рядом, он снова совершит ошибку. В следующий раз он вернется в тот мир лишь тогда, когда будет уверен в эффективности предпринимаемых шагов.

Будет поздно.

Ни для чего и никогда не бывает поздно, ибо все и всегда совершается вовремя – мудрая фраза, однако в последнее время она почти перестала срабатывать.

Иди.

Пойду.

Иди…

Когда буду знать…

Она уйдет.

Не уйдет!

На этом месте ему снова приходилось погружаться в медитацию.

А еще через день в сознании что-то щелкнуло, и разрозненная картина вдруг приняла четкие очертания – явилось то, чего он все это время с таким нетерпением ждал, – озарение. Наконец-то сложный пазл сошелся, и Джон осознал то, что должен был осознать с самого начала: Яна – волчонок. Дикий, маленький, не прирученный и недоверчивый. Росла без родственников и родителей, росла без любви и поддержки, росла без друзей, без денег, без какой-либо надежды на то, что жизнь способна выправиться, стать другой. И такому человеку, как она, не доказать что-либо словами. Он может убеждать ее часами, может разбрызгивать вокруг слюну, может даже наколотить ей зад, однако ничто из этого не возымеет эффекта.

Ничто. Кроме действий.

Кроме действий.

В этот вечер Сиблинг вернулся домой – в особняк, куда ни разу не приводил гостей, – и впервые взглянул на него другими глазами.

Скоро здесь будет женщина. Если он все сделает верно, она придет сюда и здесь останется. С ним, в его жизни, навсегда.

И впервые, прежде чем заснуть, он влил в себя полный стакан коньяка – знал, если не сделает этого, уже не сможет отключить мысли, погрузится в них, захлебнется… и, сумасшедший, уставший от собственных сдерживаний, рванет в мир Бернарды.

На скорости света. На всех парах. За Яной.

* * *

Омск. Наш мир.

Сегодня она могла полноправно собой гордиться, ведь сделала так много: на поиски магазина выдвинулась с самого утра, нашла его и купила продукты. Отыскала небольшой супермаркет, приобрела тонкую вязаную шапку, странного вида теплые сапоги-унты без каблуков и даже куртку – непривычно длинную, ярко-синюю, на синтепоне (перед кем выпендриваться?). Отнесла покупки домой и тут же отправилась на улицу вновь: за двести рублей получила в ближайшей «Евросети» сим-карту, пополнила счет мобильного, набрала в киоске газет и уселась в ближайшем кафе подчеркивать подходящие по смыслу и содержанию объявления.

Требуются… требуются…требуются…

Кем она теперь хочет стать – продавщицей? Кассиршей? Гардеробщицей? Консультантом в отделе косметики и парфюмерии, где уже к полудню от какофонии запахов голова раскалывается так, что сливаются в одно многочисленные лица посетителей? Нет, спасибо.

Выделила три приглянувшиеся вакансии – съездила на собеседования. Для получения роли старшего менеджера в компьютерной конторе ей не хватило опыта, ищущий «секретаря» чернобородый директор фирмы «Астон» не впечатлился ни ее скудным резюме, ни размером груди; в магазине бытовой химии предложили смехотворные семь тысяч в месяц.

Ничего, работа найдется. Не сейчас, так позже – она всегда находится, если поумерить амбиции и поискать хорошо, но на сегодня Яна устала.

Похолодало; безвкусным казался купленный в закусочной бутерброд, трепал мятые уголки газетных листов усилившийся ветер – Каська смотрела на свой новый город потухшими глазами.

Однажды она привыкнет – заставит себя привыкнуть. Найдет новых знакомых, может, даже друзей, поладит с коллегами, и жизнь покатится вперед, как прицепленный к электропоезду вагон. Она приживется здесь. Как-нибудь, когда-нибудь.

Апатично смотрели на проходившую в отдалении и запруженную машинами дорогу глаза, автоматически жевали подсохший хлеб челюсти, и так же автоматически, будто выскользнувшие из-под присмотра надзирателя, кружили в голове узники-мысли.

Почему она не дала им шанса? Ведь могла бы проявить чуть больше терпения, подождать – он же просил…

Гармонично и грустно вплелась в невеселые размышления зазвучавшая из табачного киоска песня:

Каська перестала жевать. У нее никогда не было матери – ни воспоминаний о ней, ни фотографий, ни представления о том, как та выглядела. Была ли жива или умерла? Искала ли когда-нибудь оставленную в приюте дочь?

Бутерброд моментально встал поперек горла.

«Ты знаешь, ма-а-ама, он како-о-ой… Он не такой, как все. Он не такой – другой…»

Лицо Джона в воображении всплыло супротив всякой воли – жесткое, красивое, с плотно сжатыми губами.

Точно, другой. Совсем другой.

«Надежный, ласковый и родно-о-ой – он только мой. Он мой…»

Есть расхотелось совершенно. Ей бы встать и уйти, не травить душу, но душа уже рыдала вместе с песней – душа, будто пьяная, хотела метаться на цепи, слезно выть, душа хотела назад, в Екатеринбург. Только что там осталось? Ничего. Ни комнаты, ни работы, ни друзей, ни его – Джона. Сама так захотела – все сломать. И сломала.

«…А я за ним, как за-а-а сте-е-еной. Ты знаешь он – он такой смешной… А я до слез наговорилась с тишиной. Ты хоть во сне побудь еще со мной?»

И Каську прорвало. Сидя на лавочке, она вдруг разрыдалась так горько, что обернулась проходящая мимо пожилая пара, – сочувственно покачала головами, перекинулась комментариями и поспешила прочь.

Ну почему, почему она не проявила терпения? Ведь Джон просил подождать – просто подождать. Почему не смогла дать ему даже этого? Зачем сорвалась с места, зачем в очередной раз проявила характер и попыталась доказать свою независимость? Для кого? Для чего? Теперь она полностью независимая и свободная, вот только в задницу ее – эту свободу, – в задницу! Яна зло смахнула на землю газеты и едва не согнулась пополам от скрутившей сердце боли.

Он дрался за нее. Он оставил ей денег. Он спросил ее тогда, в машине, хотела ли она, чтобы он защищал ее? И она хотела, очень хотела. А потом сама же прогнала его – не позволила даже объясниться – дура-дура-дура…

В этот момент, сидя на одной из скамеек Омска – не то в западной части города, не то в восточной (она так и не разобралась), – Яна по-настоящему сильно и люто ненавидела саму себя.

* * *

Лифт, поднимаясь на восьмой, скрипел и подрагивал.