Радости Рая - Анатолий Ким

— Но знай, мышка, ты не могла бы умереть, если бы и захотела, потому что у тебя была душа, как и у каждой звезды, как у Неба, как у Иисуса, как у меня, как у нехристианки Александры Владимировны — и всякая душа, успевшая сделать хотя бы один Глоток Небесной Любви, уже не познает смерти и пролетит мимо нее, словно бабочка мимо растянутой в воздухе паутины, — проговорил Андрей Первозванный, задумчиво и ласково поглядывая сверху вниз на седую старуху, сидевшую на полу, и рядом с нею замершую серую мышь. — Все было сотворено живым — и звезды, и мыши, и человеки, и все безсмертно, а потому и весело, и безначально, и безконечно.

С этими словами Андрей Первозванный окончательно перебрался из I века в XX век, поднял старуху на руки и понес ее к кровати укладывать в чистую постель. Мышь-малышка, наполовину уйдя под деревянный буфет, выглядывала оттуда, наблюдая за деяниями больших, как горы, людей.

И в тот неуловимый и непонятный миг неопределимого пространства вселенной создалось уютное и мирное содружество первого христианского апостола, языческой старухи и серой домашней мыши, не исповедующей никакой религии, но явно и решительно принявшей вселенский крест Любви.

В тот же неуловимый миг пространства ворвалась в это уютное содружество любви эскадрилья гигантских шершней, пройдя в дом через какой-то подземный лаз. Взлетев в воздух с грозным жужжанием, длиннобрюхие шершни одновременно атаковали этих троих, несущих в себе Любовь. Повисев на одном месте, словно привязанный к невидимой нитке, гудящий шершень затем кидался в атаку с отвратительным поросячьим визгом и впивался кинжалом жала в жертву.

Мышь погибла с первого же удара, после смерти испуганно прошмыгнула в душу сына Андрея и старухи, Акима, который в это время подъехал на машине к родительскому дому, решив навестить их. Аким остановил рыжую «Ниву» у широких деревянных ворот по имени Охрем — и вдруг почувствовал сильный тупой укол в сердце, потерял сознание и уронил голову на руль, на руки. Для старушки же Александры Владимировны оказалось достаточным двух ударов жала шершня, а старик Андрей Первозванный, восстановленный в жизнь уже в двухтысячелетнем воплощении, сдирал шершней с лица и шеи горстями, но в конце концов тоже не выдержал и пал, отравленный ядом гигантских ос.

Таким образом, это милое содружество самого первого Христианина и двух мирных существ, вовсе не христиан, было уничтожено в земной яви атакою бесовских шершней. И все трое вынуждены были в дальнейшем каждый самостоятельно направиться в сторону своей вселенской судьбы.

К усопшей рабе божией Александре пришли соседка Нюра, Анна Акимовна, и другие боровские домохозяйки, они обмыли, убрали покойницу, надели ей крестик на шею, через лоб протянули бумажную ленту с православной молитвою: «Христос воскрес, воскресе, смертью смерть поправ, и сущего во гробе живота даровал», — с чем и была Александра Владимировна направлена прямиком в православный рай с надлежащими сопровождающими христианскими атрибутами.

Андрей после смерти от укусов двадцати пяти шершней незамедлительно направился в сторону Миллениума по дорогам любимой России, спеша поспеть к окончанию тысячелетия Крещения Руси.

Мышь Катя (она же и мыш Аким) после смертной паузы оказалась вдруг летящей среди кучевых облаков воздухоплавателем на электрическом аэроплане, Томазо Кастильяносом, болгарином испанского происхождения, потомком эмигранта с Канарских островов. Томазо Кастильянос, летчик-любитель, всю жизнь мечтал — и наконец построил летательный аппарат на электрической тяге, который приводился в движение энергией солнечных батарей, расположенных на верхней части длиннейших крыльев и не менее длинного фюзеляжа. Электросамолет, похожий одновременно на альбатроса и на длиннотелого бледно-зеленого богомола, летал бесшумно и пока что не очень быстро, не более 100 км в час, ввиду слабости аккумуляторов. Но Томазо Кастильянос хотел совершенствовать электроплан таким образом, чтобы дневной зарядки батарей хватило и на всю ночь полета до новой зари, а там, с первыми солнечными лучами, летящая машина получила бы возможность лететь дальше, не садясь для подзарядки на землю. Томазо намеревался довести совершенство летательного аппарата до такой степени, чтобы на нем можно было жить, постоянно находясь в воздухе. Тогда, мечтал испанский эмигрант в Болгарии, никакие визы были бы не нужны, чтобы путешествовать по белу свету, и вопрос гражданства отпадал бы сам по себе в небесном пространстве.

И он летел уже целые сутки, проплыл мимо длинный летний, солнечный день, прошла ночь, настало утро нового дня, а в батареях заряда оставалось еще на 1/3, и можно было лететь далее со спокойной душою. Поставив режим автопилота, летчик позволил себе вздремнуть часок, и когда он проснулся, то вовсе не заметил, что во время его сна самолет попал в турбулентную зону, длинные тонкие крылья были замяты мощным вихрем, одно крыло мгновенно переломилось, и куском крыла ударило его по сонной, склоненной на грудь голове.

Очнувшись, он не помнил, кто он такой, как попал на белые холмы среди кучевых облаков, — и только смутно брезжило в сознании и тревожило его память какое-то жутковатое событие с гигантскими черными шершнями, один из которых летел прямо на него, выставив перед собой блестящий обоюдоострый тесак.

Серая мышь, мигом внедренная в тело и душу погибшего летчика, в другой раз погибла, но на этот раз не от ядовитого укола длинным кинжалом шершня, а от тупого удара по голове пятиметровым куском крыла электроплана. Совсем недолго побыв романтическим летчиком Томазо Кастильяносом, мышь погибла во время его сна и теперь не знала, что ей делать…

Между тем не помнящий себя Томазо Кастильянос шел одиноко по белооблачным холмам, испытывая незнакомое ему доселе желание немедленно увидеть перед собою хоть какое-нибудь другое самостоятельное существо. И наконец такое появилось из-за кудлатой вершины соседнего облака. Еще издали оно взмахивало рукой и что-то кричало, однако Кастильянос-непомнящий еще и ничего не слышал. Левое ухо, по прозвищу Дурак, с детства было тугим, он испортил его, желая освободиться от водяной пробки и глубоко засовывая в ухо палец, а потом резко вытягивая, как насосом; правое же здоровое ухо, по прозвищу Умник, сейчас было плотно заложено. Томазо машинально засунул средний палец руки в Умника и резко выдернул его. Что-то там пискнуло — из уха вылетела пробка в виде живой мыши и улетела в бездну, вниз между облаками. И тут же в левом ухе, Дураке, как-то странно, живым звуком, прощебетало — и оно стало слышать. Теперь, стало быть, оба уха одинаково слышали хорошо, и в эти два уха влетел метафизически звучащий голос, потусторонний крик на языке прозорливцев:

— Синьор Томазо Кастильянос! Вот так встреча! Очень рад второй раз увидеть вас, вот уж никак не ожидал!

И только теперь, т. е. тут, Томазо Кастильянос осознал, что он и на самом деле Томазо Кастильянос, и вспомнил, как зовут человека, который окликает его с вершины облака и призывно машет рукой.

— О, синьор Пифагория! Рауль Пифагория! Очень рад!

Они одновременно устремились навстречу друг другу и сошлись на середине разделявшего их пространства, протянули друг другу руки в приветствии и, не выпуская рук, стояли, утонув в рыхлую субстанцию облака чуть выше коленей.