Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

Грель пригладил встрепанные волосы, в которых торчали разноцветные папильотки, распрямился и, оглядев собравшихся взглядом, произнес:

— Лизанька переволновалась… и в нее, кажется, вселился дух…

— Как он мне надоел, — произнес дух хрипловатым низким голосом.

Мужским.

И, извернувшись, отвесил новоявленному супругу пинка, причем чувствительного, от которого оный супруг кубарем по полу полетел.

— Что ж, — с преогромным удовлетворением ответила колдовка. — Раз все в сборе, то начнем…

— Не познакомите? — Себастьян глядел на Лизанькины черты, которые заострились, загрубели, сложились в отвратной гримасе, более напоминавшей резную дикарскую маску, нежели лицо.

Приоткрытый рот.

Зубы, которые казались желтыми.

Слюна, текущая на подбородок… и сам этот подбородок, дрожащий мелко, дробно. Отвратительное зрелище. Нахмуренные брови. Глаза запавшие, даже не глаза, но лишь белки, и в полумраке залы глядевшиеся яркими.

— Отчего ж не познакомить? — Колдовка дотянулась до Лизанькиной щеки и погладила.

Одержимая же, закрыв глаза, выгнулась, заурчала…

— Ты ошибся, ведьмак, — колдовка обошла Лизаньку, поднимая ее волосы, заголяя шею, — мне не было нужды вызывать дух Миндовга… он всегда со мной… верно?

— Да.

Хриплый голос.

Короткое слово, но сколько нежности… от этой нежности сердце заходится, задыхается. А может, не от нежности, но от смрада.

Гнили.

И крови, которая проступает на Лизанькиных руках. Рубиновые капли просачиваются сквозь кожу… рубиновые крупные капли, которые Лизанька, точнее, тот, кто занял ее тело, слизывает жадно, с урчанием.

— Заперли тело, — кивнул Аврелий Яковлевич с таким видом, будто бы именно теперь все ему стало совершенно ясно. — А дух… ты забрала на Серые земли? И дай угадаю, навья стая… и вожак… твой самый ценный трофей был всегда при тебе.

— Трофей? Я предпочитаю считать, что я сохранила жизнь любимому человеку…

— Любимому?

— А что тебя удивляет?

— Странная у тебя любовь выходит… на привязи.

— А уж какая есть. Ко всему, слабой женщине нужна охрана.

— Слабой. — Аврелий Яковлевич выразительно хмыкнул, а затем обернулся на Лихо…

…зачем притащил?

…от братца не будет толку, лишь подставится…

…у него проклятие петлей вокруг сердца…

…и кровь волкодлачья, которая…

— Стой, — Себастьян сказал это мысли, почти ускользнувшей, но послушно застывшей по его повелению, — ты ждала не удачного расположения звезд. Ты просто ждала, пока кто-нибудь не выпустит его… дух, я имею в виду. Лихо убил волка. И Лихо…

— Дал свободу, — согласилась Лизанька, ощерившись. — За то я не стал его убивать. Подарил… мы знаем, что я тебе подарил.

И Лихо, глядя в стремительно желтеющие Лизанькины очи, кивнул. Знает? Еще одна тайна, но чужая, несвоевременная… пускай… Себастьян докопается до нее позже.

Главное, остановить это безумие.

— Не надо, Себастьянушка, — повторил Аврелий Яковлевич и тросточку свою вытянул. — Не лезь в это… Мы тут сами… по-родственному…

Колдовка опять засмеялась, впрочем, ныне смех ее напоминал больше птичий клекот.

— По-р-родственному… по-р-родственному — это хорошо… ты р-родственников любиш-ш-шь, Себастьянуш-ш-ка?

— Это смотря каких.

Колдовкины выпуклые глаза были неподвижны. Да и глаза ли? Пуговицы слюдяные, нашитые на кривое лицо, притом нашитые в спешке, оттого одна гляделась больше другой.

Страшная?

Отнюдь. Омерзение она вызывала, не более того…

— Ко мне, — она обернулась к Лихославу, — ко мне, песик… рядом…

И тот, словно очнувшись от сна, тряхнул головой…

— Нет, — ответил глухо и вцепился в руки Евдокии, она же, даже если и было больно, осталась неподвижна. Улыбается. Жмется к нему. — Я не… я не твоя собака.

Это далось Лихо с трудом.

— А если так? — Колдовка шелохнула пальцами, и Лихо побледнел, но остался стоять. — Упрямый… зачем, Лихо? Тебе ведь хочется вернуться… тебя ведь тянет… мы оба знаем, что ты слышишь. И как тебе нравится то, что ты слышишь…

— Нет.

— Ты не человек. — Она тянула за нить, и петля проклятия затягивалась. — Зачем тебе среди людей оставаться? От них одни беды… они все одно не примут тебя… пусть и говорят иное, но мы знаем…

— Нет.

— Как хочешь, — колдовка отпустила нить, — ты сам выбрал.

А в следующим миг Лихо, покачнувшись, начал оседать на пол…

…и Евдокия закричала, громко, страшно, почти как демон.

Умирать Лихослав не собирался.

Не здесь.

Не сейчас.

И вообще смерть, что бы там ни говорили романтики, уродлива, даже такая, по сути своей безболезненная. Петля проклятия захлестнула сердце, сдавила, дернула, и сердце это, еще не так давно исправно качавшее кровь по жилам, остановилось.

Лихослав прижал руку к груди, убеждаясь, что ему не примерещилось. А потом вдруг понял, что неспособен устоять на ногах…

…он человек.

…когда-то был, но сейчас, ускользая из мира живых, яснее, чем когда бы то ни было прежде, понимает, сколько всего потерял…

…и ноздри щекочет горьковатый аромат багульника. Сухие корни его вплелись в моховые купины и держат их, не позволяя лапам проваливаться. Узором — красные нити клюквы, и бусины недозрелых ягод пахнут кисло, до оскомины.

…дымом тянет. Теплом.

И Лихо летит, не потому, что холодно, а просто…

…костер пляшет на ветвях не мертвых берез, гложет белую их кору, выплевывая искры в воздух. И те вьются, летают, касаются иссохших рук человека. Тот сидит у костра на корточках и держит книгу.

Толстая.

В переплете из ведьмачьей кожи, Лихо знает это точно, как и то, что книга проклята. Она приросла к рукам человека и питалась его силой, его кровью.

— Пришел, значит, — человек обернулся, показав свое лицо, темное, будто бы оплавленное, — а я уж понадеялся было…

Он и не сказал, на что надеялся, но лишь оторвал руку от книги — следом протянулись тончайшие нити, будто паутина, — и поманил Лихо.

— Садись.

И земля вывернулась из-под ног, поблекли запахи, зато краски сделались яркими, невыносимыми почти. А еще Лихо вдруг осознал, что он вновь стал человеком.

Удивительно.

И раздражает. Люди слабы. Убить их легко. Шкура тонкая, кровь сладкая… откуда Лихо это известно? Не ему, но тому, кто…