Прежде чем их повесят - Джо Аберкромби

«По крайней мере, мне не придется далеко хромать до передовой».

— В Верхнем городе не разместить столько людей! Они останутся на улицах!

«Но не в могилах».

— Они будут спать на площадях! «Это лучше, чем под землей».

— Их же тысячи!

— В таком случае, чем скорее вы начнете, тем лучше.

Глокта шагнул в дверной проем и едва не отшатнулся обратно. Жара внутри была почти невыносимой, запах пота и горелой плоти неприятно щекотал гортань.

Он вытер слезящиеся глаза тыльной стороной дрожащей руки и прищурился в темноте. В полумраке вырисовывались фигуры трех практиков. Они собрались кружком: закрытые масками лица освещены снизу злым оранжевым сиянием жаровни, яркие блики на выступающих костях, резкие черные провалы теней.

«Бесы в аду».

Рубашка Витари насквозь пропиталась потом и прилипла к плечам, лицо прорезали гневные морщины. Секутор разделся до пояса, сквозь маску приглушенно слышалось сиплое дыхание, волосы склеились от пота. Иней был весь мокрый, как из-под дождя: крупные капли скатывались по бледной коже, на скулах бугрились тугие желваки. И только Шикель не выказывала никаких признаков неудобства. На ее лице сияла экстатическая улыбка, когда Витари прижигала ей грудь раскаленным железом.

«Можно подумать, это счастливейшие минуты ее жизни».

Глокта сглотнул, вспомнив, как ему самому показали раскаленный прут. Как он выл, рыдал, молил о пощаде. Что он почувствовал, когда металл коснулся его кожи?

«Так обжигающе горячо, что кажется ледяным».

Он помнил свои бессмысленные крики. Вонь собственной горящей плоти. До сих пор ощущал этот запах.

«Сначала ты страдаешь сам, потом причиняешь страдания другим, затем другие мучают людей по твоему приказу. Так устроена жизнь».

Он пожал ноющими плечами и вошел в комнату.

— Есть успехи? — спросил он.

Секутор выпрямился, кряхтя и выгибая спину, вытер лоб, стряхнул пот на осклизлый пол.

— Не знаю, как насчет нее, а я почти готов сломаться.

— Все бесполезно! — рявкнула Витари, швыряя почерневший прут обратно в жаровню, так что вверх взметнулся фонтан искр. — Мы пробовали ножи, молотки, воду, огонь. Она молчит как рыба! Эта чертова сука словно каменная!

— Ну, она мягче, чем камень, — прошелестел Секутор, — но не чета нам.

Он взял со стола нож, блеснув в полумраке оранжевым лезвием, наклонился вперед и сделал длинный разрез на тонком предплечье Шикель. Она даже не вздрогнула. Рана раскрылась, поблескивая кроваво-красным. Секутор сунул в нее указательный палец и повертел. Шикель ничем не давала понять, что ей больно. Секутор вытащил палец и потер его кончиком большого.

— Даже крови нет. Все равно, что резать труп недельной давности.

Глокта почувствовал, что у него подергивается нога, поморщился и опустился на ближайший стул.

— Несомненно, это не совсем нормально.

— Мяхко фкавано, — пробубнил Иней.

— Но она уже не исцеляется так, как раньше, — заметил Глокта.

Ни один из разрезов на коже Шикель не закрылся.

«Все вывернуто наружу, сухое и мертвое, как мясо в лавке мясника».

Ожоги тоже не сходили.

«Обугленные черные полосы поперек кожи, словно мясо сняли с решетки».

— Просто сидит и смотрит, — сказал Секутор, — и ни слова.

Глокта нахмурился.

«Неужели ради этого я в свое время вступил в инквизицию? Пытать девчонок. — Он вытер пот, скопившийся под покрасневшими глазами. — С другой стороны, она и гораздо больше, и гораздо меньше, чем просто девчонка».

Он вспомнил, как руки Шикель тянулись к нему, а трое практиков изо всех сил пытались оттащить ее назад.

«Гораздо больше и гораздо меньше, чем просто человек. Мы больше не должны ошибаться, как ошиблись с первым из магов».

— Надо мыслить широко, — пробормотал он.

— А знаешь, что мой отец сказал бы на это? — раздался голос хриплый, глубокий и скрежещущий, как у старика. Было нечто странное и неправильное в том, что он доносился от этого молодого гладкого лица.

Глокта почувствовал, как его глаз задергался, под одеждой пробежала струйка пота.

— Твой отец?

Шикель улыбнулась ему, блестя глазами в темноте. Казалось, разрезы на ее теле тоже улыбались.

— Мой отец. Пророк. Великий Кхалюль. Он сказал бы, что широко мыслящий ум — как широко открытая рана. Уязвим для любой отравы. Подвержен загниванию. Способен принести своему владельцу лишь боль.

— Ты все-таки будешь говорить?

— Я так решила.

— Почему?

— Почему бы и нет? Теперь ты знаешь, что это мое желание, а не твое. Задавай вопросы, калека. Ты должен использовать свой шанс чему-то научиться. Видит бог, это тебе не помешает. Человек, заблудившийся в пустыне…

— Я знаю продолжение.

Глокта помедлил.

«Столько вопросов, но что можно спросить у такого существа?»

— Ты едок?

— Мы называем себя по-другому, но это так. — Она слегка наклонила голову, не отрывая от него взгляда. — Жрецы сначала заставили меня съесть мою мать. Сразу же, как только меня нашли. Если бы я не подчинилась, я бы умерла, а жажда жить была такой огромной… тогда. Потом я плакала, но все это давно прошло; сейчас у меня не осталось слез. Конечно же, я отвратительна самой себе. Иногда мне нужно убивать, иногда я хочу умереть. Я заслужила смерть. В этом я не сомневаюсь. Это единственное, в чем я уверена.

«Мне следовало бы догадаться, что не стоит ждать прямых ответов. Еще немного, и я почувствую ностальгию по торговцам шелком. Их преступления, по крайней мере, были мне понятны. Тем не менее непонятные ответы все же лучше, чем совсем никаких».

— Почему ты ешь плоть?

— Потому же, почему птица ест червяка, а паук муху. Потому что так пожелал Кхалюль, а мы все — дети пророка. Иувина предали, и Кхалюль поклялся отомстить, но он был один против многих. Поэтому он принес свою великую жертву и нарушил второй закон, и праведные присоединились к нему. По прошествии лет их становилось все больше и больше. Кто-то присоединялся к нему добровольно, кого-то заставляли, но еще никто не отказывался. Братьев и сестер у меня множество, и каждый из нас должен принести себя в жертву.

Глокта жестом показал на жаровню.

— Ты не чувствуешь боли?

— Нет. Только глубочайшее раскаяние.

— Странно… У меня все наоборот.

— Полагаю, из нас двоих тебе повезло больше.

Он фыркнул.

— Легко говорить, пока можешь помочиться без того, чтобы кричать от боли.