Ведьма и инквизитор - Нерея Риеско

— Вы водите дружбу с Родриго Кальдероном? — удивленно спросил Саласар.

Он не узнавал человека, стоявшего перед ним. Бернардо де Сандоваль-и-Рохас понял, что сказал лишнее, и решил поскорее свернуть разговор.

— Дорогой друг, дело достигло точки, когда лучше всего оставить все как есть. Люди не готовы понять и принять, что жизнь порой бывает жестокой, что она несправедлива. Надо предложить им выход, что-то, за что можно ухватиться, показать, кого можно винить за все несчастья и беды, которые валятся на их головы. Болезни, засуха, град, падеж скота… Видишь ли, людям нужен тот, кто будет нести за это ответственность, и, если не дать им необходимую подсказку, они могут обвинить в своих несчастьях не подходящих для этого людей. Следишь за моей мыслью, дорогой Алонсо?

— Разумеется. Если убедить их в том, что дьявол виноват в том, что с ними происходит, они забудут, что правители ведут праздную жизнь, в то время как они умирают от голода.

— Звучит просто ужасно, — воскликнул Сандоваль. — Но поверить в то, что дьявол и ведьмы могут быть уничтожены духовным мечом христианской церкви, — это то же самое, что признать Иисуса Христа истинным Господом Богом. А разве не к этому мы стремимся, когда принимаем решение все оставить как есть и следовать по пути нашего призвания? Разве мы не стремимся искоренить язычество, провозгласить величие единственного Бога? Разве наша миссия не заключается в том, чтобы проповедовать Евангелие и снова наставлять на путь истинный заблудших овец?

— Так, значит, все было предлогом. Все это… Аресты, пытки, аутодафе, эпидемия, смерть… — Саласар упер взгляд в пол, обхватил голову руками и проговорил: — Если баски и наваррцы не будут в нас нуждаться, чего ради они станут платить новые налоги? Не так ли, ваше преосвященство?

— Алонсо, как только я тебя увидел, я сразу понял, что ты не как все, ты особенный. Я это знал по блеску мысли в твоих глазах, по тому, как внимательно ты на все смотрел. И это действительно вызывает у меня огромное восхищение. Но в некоторых случаях, дружище, лучше видеть положительную сторону явлений и закрывать глаза на недостатки. Я предпочитаю цифры, которые доказывают, что с появлением первых колдунов и после вмешательства инквизиции жители северных провинций отринули прежних богов и начали возвращаться в лоно истинной церкви.

— Предполагаю, надо благодарить за это чудо невидимые руки вашего племянника герцога де Лерма? — саркастически улыбнулся Саласар, глядя в глаза собеседнику.

Бернардо де Сандоваль-и-Рохас с неуверенным видом отвел взгляд в сторону. Он выглядел подавленным.

— Если у тебя осталось хоть немного привязанности ко мне, если ты еще веришь моему слову, — проникновенным тоном произнес он, — то заверяю тебя, что не позволю, чтобы кто-то еще умер на костре по обвинению в колдовстве, по крайней мере пока я остаюсь главным инквизитором, но я также не сделаю ничего, что может причинить неприятности моей семье. Взываю к нашей взаимной дружбе, к воспоминанию о том, что когда-то мы с тобой были как одна семья, но, прежде всего, взываю к твоему умению хранить тайну и прошу, в качестве личного одолжения, никому не передавать содержание нашего разговора. Что касается присланных тобой отчетов, я позаботился о том, чтобы они хранились в таком надежном месте, что и мышь не проскользнет.

Саласар взглянул ему в глаза и понял, что главный инквизитор, его друг Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, сказал все, что хотел. Разговор окончен. Он подошел к руке архиепископа, чтобы поцеловать пурпурный перстень, но, так и не коснувшись его губами, направился к выходу.

— Не беспокойтесь, — сказал Саласар от порога, прежде чем выйти за дверь. — Вместе с моим обещанием хранить молчание я возвращаю вам все свои долги, начиная с самых давних. Я забуду все, что увидел и услышал за три последних года.

И он закрыл дверь в уверенности, что они виделись в последний раз.

Саласар не умер разочарованным и одиноким, как он сам себе прочил. Иньиго де Маэсту всегда был рядом, даже когда характер инквизитора сделался невыносимым, это случилось как раз после возвращения из северных краев. После встречи с главным инквизитором он уже больше не порывался доказывать свои теории, а Иньиго и Доминго не могли понять почему. Он сказал только, чтобы они предали все забвению. Задвинул в угол сундук, в котором хранил записи, заметки, протоколы допросов, списки имен людей, давших показания. И не захотел, чтобы кто-то его открывал. Единственное, к чему он проявлял интерес, так это к обстоятельствам смерти королевы: ему во что бы то ни стало хотелось выяснить все-все, вплоть мелочей. Он испытывал в этом потребность.

Ему рассказывали, что, как только было вскрыто завещание Маргариты Австрийской, в комнате неожиданно повеяло свежим, словно дыхание невинной пятнадцатилетней девочки, ветерком, и она наполнилась ароматом цветущих апельсиновых деревьев. Говорили, что текст документа, прилагаемого к завещанию, был точно голос самой Маргариты и что монарх расстроился до слез, слушая, как благодаря поразительной способности слов сохраняться, будучи записанными, его дорогая супруга обращалась к нему с того света. В завещании она говорила о своей любви, любви, которая вспыхнула с первого взгляда, когда, уже став его женой, она узнала его, переодетого дворянином, в свите герцога де Дения, так ему не терпелось увидеть свою жену в первый раз. Хотя они уже были обручены заочно, советники решили, что время, когда вспоминается жертва Господня, а Маргарита прибыла в Испанию на Страстной неделе, не слишком подходит для встреч на высочайшем уровне.

В завещании Маргарита говорила о том, что была счастлива все эти годы, проведенные вместе; о том, как она гордилась тем, что была выбрана среди стольких замечательных женщин, удостоилась уважения и любви короля, стала матерью его детей. Будучи человеком набожным, она пожелала, чтобы за упокой ее души отслужили пятьдесят тысяч месс; попросила своего мужа составить опись всех ее личных вещей, представляющих ценность, выбрать среди них одну из драгоценностей и хранить как реликвию, чтобы вспоминать о ней всякий раз, когда будет на нее смотреть. В соответствии с ее последней волей опись была составлена, вещи оценены, приведены в порядок и классифицированы; затем во дворце выделили четыре палаты и выставили вещи на обозрение, чтобы люди могли купить их на аукционе. Опасались, что в этот день случится настоящее столпотворение, поэтому кроме стражи и глашатая пришлось выделить двух солдат испанской гвардии для поддержания порядка.

Саласар пришел первым. Он не стал прятаться от людей: присутствовавшие могли видеть, как он с видом мрачного ворона обошел комнаты, где хранились предметы королевы. Ему хотелось уловить запах этой женщины в ее заколках и серебряных гребнях, перламутровом требнике с золотыми уголками, в серых жемчужных ожерельях, в шелковых перчатках цвета слоновой кости… Он остановился, чтобы взглянуть на один из ее портретов кисти Бартоломе Гонсалеса: она была одета в королевское платье, правой рукой гладила собачку, а в левой сжимала платочек. На ее лице застыло выражение покоя, и Саласар подумал, что в то самое мгновение, когда она позировала художнику, она была счастлива и что счастье, которым светится ее лицо, уже пребудет с ней навсегда, хотя в какой-то момент в ее жизнь вторглось страдание. Он принял участие в исполнении ее последней воли и, как никто другой, увеличивал ставки, чтобы заполучить изумрудную брошь, украшенную бриллиантами, с которой свисала чистейшая жемчужина в форме слезы. Хотя королева не просила об этом в завещании, Саласару тоже захотелось выбрать какой-то принадлежавший ей предмет, чтобы хранить его как реликвию всю оставшуюся жизнь. Он положил брошь в резной сундук из черного дерева вместе с письмами и документами, касавшимися Визита.