Частная жизнь адмирала Нельсона - Кристофер Хибберт

Еще до полудня Нельсон оказался в Лондоне и сразу же провел рад встреч с правительственными чиновниками, где обсуждались шаги, долженствующие помешать де Вильневу во второй раз уйти от англичан. Нельсон, которому были обещаны широкие полномочия, включая командование силами, направляющимися атлантическими маршрутами к Гибралтарскому проливу, утверждал — одной блокады Кадиса недостаточно. Недостаточно даже одной победы в морском сражении. Необходимо уничтожить весь вражеский флот, и решению данной задачи следует подчинить все, вплоть до последнего находящегося на плаву судна. Судя по всему, правительство склонялось к тому, чтобы дать «нашей лучшей надежде carte blanche». Договорившись об общем количестве кораблей, которые следовало направить к театру боевых действий, премьер-министр (передает Джордж Мэчем со слов самого Нельсона) спросил адмирала:

— А кто поведет их?

— Лучше нынешнего командующего, Коллингвуда, никого не найти.

— Нет, не пойдет, командовать должны вы.

— Я предпочел бы уклониться, сэр, — якобы (хотя весьма сомнительно) возразил Нельсон. — С меня довольно, остаток жизни мне хотелось бы провести в мире и покое.

Премьер, пишет Мэчем, «отмел его возражения и потребовал у Нельсона выйти в море не позднее чем через три дня». «Я готов это сделать прямо сейчас», — ответил лорд Нельсон.

В адмиралтействе лорд Бёрнем протянул Нельсону Королевский морской реестр и предложил самому отобрать нужных ему офицеров. «Вы не хуже меня сделаете это, милорд, — возразил Нельсон. — У всех моряков одна душа. Ошибиться невозможно». Но первый лорд все же настоял, чтобы выбор сделал Нельсон. «Мой секретарь в вашем распоряжении, — сказал Бёрнем. — Назовите ему нужные имена».

Ощущая новый прилив энергии, Нельсон для начала привел в порядок устрашающие счета по домашнему хозяйству, уплатив за последние работы в Мертоне: 646 фунтов плотнику, 578 — каменщику, 319 — водопроводчику, и меньшие, хотя тоже значительные суммы, столяру, кровельщику и кузнецу. Помимо того, он велел Дэвисону заплатить за предстоящие работы, уже заказанные леди Гамильтон, — судя по всему, они «обойдутся втрое дороже, чем если бы ими занялись с самого начала».

Вместе с Криббом Нельсон обошел все угодья, дав распоряжения насчет посадок на будущий год. Узнав, что вскоре у миссис Крибб появится первенец, он дал ее мужу денег на приобретение платья для церемонии крещения, наказав при этом: «Если родится мальчик, назовите его Горацио, если девочка — Эммой». Он участвовал в бесконечных совещаниях, один прием сменялся другим. В Гринвиче Нельсон обедал с целой группой «богатых и видных людей». Он вновь нанес визит лорду Кастлири, следом за ним — министру иностранных дел лорду Магрейву; повидался с лордом Сидму-том — такой титул теперь носил Генри Аддингтон; вновь был принят лордом Бёрнемом в адмиралтействе и Питтом на Даунинг-стрит, 10. Последний польстил ему, проводив до самого экипажа — честь, которую, как считал Нельсон, премьер-министр не окажет даже принцу крови. Он внял призыву лицемерного и суетливого полковника Магмагона, коротконогого и краснощекого секретаря принца Уэльского, просившего его в любое удобное время, пусть даже совсем рано, пожаловать в Карлтон-Хаус и попрощаться с принцем, специально ради этого вернувшимся из Уэймута в Лондон. В компании леди Бессборо, герцога Девонширского и леди Элизабет Фостер он стал гостем в доме сказочного богача Джеймса Крофорда. «В нем не ощущалось ни тени тщеславия и самодовольства, — отмечает Гарриэт Бессборо. — Менее всего он производил впечатление человека, к которому все должны прислушиваться. Вел себя совершенно непринужденно и естественно». Когда леди Гамильтон попросила рассказать, как его при поездках в Лондон приветствуют на улицах, он лишь нетерпеливо отмахнулся. «Но ведь тебе самому это нравится, — обиженно заметила она. — Против такого проявления чувств тй не можешь возражать». Нельсон согласился: да, раньше нравилось, но никому не следует увлекаться подобными изъявлениями чувств. Кто знает, может, настанет день, когда ему придется испытать перемену в настроении людей — как это выпадало на долю других. Не забывал Нельсон и старых друзей. Он заехал в Аврааму Гольдшмиду в Морден-Холл и Бенджамену Гольдшмиду в Рэмптон: одному из сыновей хозяина адмирал показался необычайно добрым человеком — «мы все в него влюбились»[57]. Он выкроил время наведаться в школу, где директорствовал викарий Мертона, Томас Ланкастер. Нельсон послушал, как школьники декламируют стихи, и попросил предоставить им день отдыха. Впоследствии эта школа стала именоваться «Нельсон-Хаус». В Мертоне он принимал лорда Минто и Уильяма Бекфорда — последний произвел исключительно неблагоприятное впечатление на юного Джорджа Мэчёма, записавшего в дневнике: «Болтун. Нахваливал собственное музыкальное сочинение. Импровизировал на клавесине. Пел. На мой вкус — совершенная какофония».

За обедом леди Гамильтон роняла на стол крупные слезы, но лорду Минто трагические переживания по поводу отъезда любовника показались утомительно театральными. «Она не могла есть, почти ничего не пила, — записывает Минто, — едва в обморок прямо за столом не упала… Странная картина, — в какой уж раз заключает он. — В иных отношениях он — великий человек, в других — сущий младенец… Она уверяет меня: чище и жарче этого пламени нет ничего на свете».

Сам же Нельсон, невзирая ни на что, продолжал уверять весь мир и собственную совесть — в их отношениях чистоты не меньше, чем жара. Считая себя с Эммой перед Богом мужем и женой, он устроил так, что они дали друг другу венчальный обет и обменялись золотыми кольцами. По окончании церемонии Нельсон в присутствии священника торжественно проговорил: «Эмма, сегодня я дал сей обет, дабы доказать всему миру — наша дружба чиста и невинна, и в свидетели тому я призываю самого Всевышнего».

Присутствовавшая на церемонии графиня Спенсер сразу из церкви помчалась в Лондон поведать о происшедшем своей снохе Лавинии. «Надеюсь, теперь, — сказала она, — ты согласишься, что зря бранила леди Гамильтон».

Меж тем с приближением сроков отъезда Нельсона леди Гамильтон плакала все чаще и чаще. «У меня сердце от горя разрывается», — говорила она. А когда Нельсон попросил ее в случае своей смерти спеть погребальную песнь, которую он слышал в Неаполе, записал слова и положил запись в гроб, приготовленный для него капитаном Хэллоуэллом, Эмма так и вскинулась: «Что это ты такое говоришь? Ведь если тебя не будет, как я смогу петь? Если только умом тронусь!»

— Да, — проговорил Нельсон, — наверное, ты права.

При этом Эмма понимала: отговаривать его от участия в экспедиций не следует. «Храбрая моя Эмма, — трогательно успокаивал ее Нельсон. — Славная моя Эмма!. Если бы существовали еще такие женщины, как ты, Нельсонов было бы больше» (так передавала его слова леди Гамильтон в разговоре с Джеймсом Харрисоном).

Накануне отъезда из Мертона он поднялся наверх, где в кроватке спала Горация. В присутствии леди Гамильтон Нельсон опустился на колени и принялся молиться. Четырежды он выходил из комнаты девочки и возвращался назад, прежде чем окончательно спуститься вниз и сесть в экипаж. Нельсона сопровождал, слишком расчувствовавшийся, чтобы вымолвить хоть слово, его шурин Джордж Мэчем, разделивший с хозяевами последнюю трапезу в Мертоне. Нельсон обронил — ему неловко оттого, что до сих пор не вернул 4 тысячи фунтов, щедро одолженные некогда Мэчемом на покупку надела земли, в результате чего поместье в Мертоне сильно увеличилось в размерах. «Дорогой милорд, — заговорил, приходя в себя и касаясь руки Нельсона, Мэчем, — у меня только одно желание — видеть вас вернувшимся домой целым и невредимым. Больше мне ничего не нужно».