Обреченность - Сергей Герман

– Трррррууу-рррааа-та-та-та-та! – частили пулеметы.

Повсюду мелькали вспышки, трещали выстрелы карабинов.

Партизаны, уворачиваясь от огня и прячась за деревьями, побежали через лес в горы. Казаки топтали их конями, стреляли из карабинов, жалея и матерясь о том, что почти все шашки пришлось сдать в Польше. Конница, вооруженная шашками, могла вырубить убегающих партизан до единого человека. Опьяненные атакой казаки пришли в себя только тогда, когда в воздух взвилось несколько ракет, сигнал к отходу.

Бой был окончен, и сотни возвращались в село. На улицах было тихо. Спрятанные в зелени садов каменные дома молча смотрели на людей черными дырами выбитых окон. Всюду лежали окровавленные трупы. Над ними поднимался едва приметный, легкий парок. Стоял запах крови и тротила.

На центральной площади села было шумно. Крутились казаки на конях, подходили пешие, несли раненых и убитых, вели связанных партизан, иных избитых в кровь.

В сотнях недосчитались девяти человек. Ганжа вертел головой, не видя Митьки. Неужели убили?

Казаки громко смеялись и переговаривались. Сказывалось нервное напряжение после боя. К Юрке на взмыленной хрипящей лошади подскакал Муренцов с лицом, залитым кровью.

– Живой, Ганжа? Где твой приятель?

В это время на крыльце одного из домов, подталкивая прикладом идущего впереди себя молодого парня, показался Мокроусов. Увидев направленный себе в лицо ствол карабина, Митя зло закричал:

– Не видишь, что свой?! Убери дуру!

– Ты где был?

– Где был, где был! Я, между прочим, пленного взял! – Поинтересовался у Муренцова: – Что с вами, господин хорунжий? Ранены?

Муренцов махнул рукой.

– Не переживай, мозги на месте. Пленного взять с собой. Доставите в штаб. Отвечаете за него головой.

Митька вытянулся.

– Есть! – Юрке шепнул: – Я там харчами разжился. В подвале цельный мешок колбас и окороков нашел.

– Давай веди пленного, а я мешок пристрою, пока сотенный не отобрал.

Казаки собрали убитых, принесли раненых – шли, переговариваясь:

– Все… отвоевались хлопцы. Царствие им небесное.

Принесли пулеметчика Сашку Степанова. Пуля угодила ему прямо в лоб. Открытые, остекленевшие глаза безучастно смотрели в серое небо. Сашку положили на подводу. На похудевшем лице спокойствие, какое бывает у людей, осознавших, что они умирают, и простивших всех.

По улице проскакал офицер.

– Стана-а-вись!

На следующий день, прямо во дворе Кононов собрал офицеров для обсуждения итогов минувшего боя.

Двор дома был окружен каменным забором, выложенным из булыжника. За забором притаился фруктовый сад. Это был вместительный дом с большими каменными сараями, принадлежащий какому-то сербу, сбежавшему с партизанами. В сараях устроили конюшни, поблизости расквартировали людей, а сам Кононов вместе со штабом разместился в доме.

Офицеры расположились в тени, отбрасываемой деревьями и виноградными лозами.

Кононов в центре. Вокруг офицеры полка. Одни – совсем молодые, другие постарше, кто-то храбрее, отчаяннее, кто-то осторожнее. Но понимающие друг друга с полуслова, спаянные фронтовым братством.

– Мы должны, – говорил Кононов, – заставить противника поверить в то, что мы сила, которой он не в состоянии сопротивляться.

Муренцов морщился, чуть ниже его левого виска тянулась свежая полоска содранной кожи – след от чиркнувшей пули. Ранка уже подсохла темной корочкой, но голова по-прежнему раскалывалась от боли. Боль была острая, точно кто-то приставил к этому месту тонкое сверло, слегка надавил и озаботился добраться до середины мозга. Судя по всему, вчерашняя партизанская пуля порядком контузила.

– Наш враг должен находиться в постоянном страхе, в неуверенности и в растерянности. Тогда как каждый казак должен быть в полной уверенности, что всякое сопротивление противника будет сломлено. Если мы нанесем противнику подряд несколько сокрушительных поражений – мы этого добьемся.

* * *

Уже наступил июль, солнечный, с душистым сеном, которое привозили к конюшне и сваливали возле сарая.

Муренцов услышал хлопки выстрелов и пошел к ограде. Двое молодых казачат, один 13, другой 14 лет, только что по своей инициативе расстреляли пленных.

Муренцов отшатнулся. Страшно было, что так дешево стоила человеческая жизнь в таком огромном богатом мире. Он порывался что-то сказать казачатам, объяснить им, что не было необходимости убивать, но Елифирий отвел его в сторону.

– Их, господин хорунжий, теперь уж на путь не наставишь. Эти хлопцы уже пропащие, поскольку военным ядом отравлены до неизлечимости. У нас в Гражданскую при полку жил сын ротмистра Пелевина. Редкой жестокости был малец, несмотря на возраст. Самолично с красных шкуру снимал. Так что не место детям на войне… Но что с них взять? Это ведь мы, взрослые, довели их до этого.

В сарае рядом с конюшней сидел партизан, захваченный в плен Митькой Мокроусовым. Он оказался русским и его оставили в живых до разговора с комполка. Пленный сидел у двери, свесив голову. Голова кружилось то ли от запаха разнотравья, то ли от потерянной крови.

Рядом с сараем ковырялись в земле куры. Невдалеке по-хозяйски прохаживался огненно-красный петух.

Седоусый бородатый Толстухин сидел рядом с дверью, сшивал рваный чумбур. Через порог обдавал мальца свежим табачным духом.

– Коммунист?

– Нет. Мой отец белый офицер. А я родился здесь.

Елифирий присвистнул. Суровея глазами, тихо спросил:

– А чего же тогда стрелял в нас?

– Стрелял, – ответил пленный. Его голос дрожал. – Так же как и вы в меня.

– А зовут тебя как?

– Антон.

– Эх, повесят тебя завтра, Антон. Жаль мне тебя, сынок.

– Видать, судьба такая у русских – друг против друга воевать и умирать. – Это было сказано просто и обыденно.

– Да не судьба, это война нас друг против друга поставила.

Ночью в сарае партизан сунул себе в рот запал от гранаты и покончил жизнь самоубийством.

Елифирий орал:

– Кто его обыскивал?

Партизан был очень похож на его брата, который погиб в июле восемнадцатого года, и Толстухину очень хотелось, чтобы этот мальчик остался жив.

* * *

Конец июля был жарким и солнечным.

По обочинам дорог желтели и пушились одуванчики, а по полям раскинулся яркий ковер разнотравья.

Светало. Ночная темнота медленно размывалась светлеющей краской утра. Из густой фиолетовой утренней сини проступали очертания нависшей над селом горы и зарослей прибрежной ольховой рощицы. Казаки просыпались. Слышались первые звуки начинающего дня. Ржали и всхрапывали кони, мычали коровы, ожидая утренней дойки. Дворы наполнялись громыханием пустых подойников и еще сонными окриками хозяек, садившихся под своих коров. В сараях слышались дружные звуки молочных струй, туго ударяющих в звонкие донья жестяных ведер.